Стоит нам только услышать «Анри
Матисс», как в сознании возникает нечто яркое,
праздничное: причудливые восточные орнаменты,
насыщенные цвета – синий, красный, оранжевый... И
никакого «психологизма», никакого копания во
внутреннем мире человека, что вообще не
свойственно французским художникам –
импрессионистам и постимпрессионистам. Они
творили свои чудеса из света, воздуха, солнца... и
старались избегать черного, серого. Всего, что
связано с тенями и мраком. Но, увы, жизнь каждого
человека, а особенно человека творческого, без
этих красок и теней не обходится.
* * *
Весной 1914 года атмосфера в Европе накалилась.
Англия, Франция, Германия и Австро-Венгрия еще
сохраняли дипломатические и прочие формы
цивилизованных отношений, но все дышало войной.
Поэт, художник, композитор – это как бы барометры
катаклизмов, изменений, происходящих в мире.
«Трещина мира проходит через сердце поэта» – так
писал Генрих Гейне.
Это же чувствовал и Анри Матисс. Анри Матисс –
сама жизнь, сама радость жизни – весной 1914 года в
совершенно несвойственной ему стилистике
написал портрет «Женщина на табурете». Моделью
послужила Жермена Рейналь, супруга критика и
историка кубизма Мориса Рейналя. Очень странная,
не созвучная духу Анри Матисса картина. Вообще он
тревожной этой весной старается как бы изменить
самому себе, сближается с кубистами – Глезом,
Метценже, Северни. Какой-то надлом происходит в
его сознании, внутреннем мире. Что-то меняется. Он
вешает на стене мастерской репродукцию
«Мертвого Христа» Андреа Мантеньи, увлекается
сложной и мрачноватой философией Анри Бергсона.
Однажды его знакомый, американец Мэттью Стюарт
Причард, искусствовед (так он по крайней мере
себя называл, но, судя по всему, перекупщик
картин), принес Матиссу журнал с довольно
любопытной, правда, несколько отдающей
шарлатанством статьей о возможности
фотографирования души в тот момент, когда она
покидает тело (в начале ХХ в. все как-то особенно
увлекались спиритизмом, реинкарнацией и тому
подобным). Сама статья и фотографии, ее
иллюстрирующие, мягко говоря, были не очень
убедительны, но тем не менее на Матисса произвели
впечатление странные разводы, похожие на
арабески на монохромном сером фоне (скорее всего
это был дефект).
Вскоре Причард привел к Матиссу некоего
ценителя искусств, коллекционера по имени
Альфред Ландсберг. Это был высокого роста
господин, с военной выправкой, белокурый,
стриженный коротко, бобриком. В монокле. Глаза
неподвижные, какие-то серо-стальные. Усы а-ля
Вильгельм II. Черный застегнутый до самого
подбородка сюртук. Говорил господин Ландсберг
по-французски хорошо, но с явным немецким
акцентом.
Матисс был вежлив, но холоден. Грань между двумя
народами обозначалась все четче. Был июнь 1914
года.
Господин Ландсберг ходил по мастерской,
внимательно осматривая картины, но особенно
долго стоял возле «Женщины на табурете».
Только-только написанной. Еще пахнувшей краской.
– Кто это, мсье Матисс? – спросил немец.
– Жена Мориса Рейналя. Искусствоведа, – сухо
ответил художник.
– Эта женщина... она... больна?
– И тяжело.
Ни слова не говоря, Ландсберг достал из
нагрудного кармана потертый бумажник с
монограммой «А.Л.», раскрыл и, вынув оттуда
фотографию, протянул Матиссу. – Это моя сестра, –
сказал он,– Ивонна Ландсберг. Нас только двое, –
добавил он с какой-то странной интонацией.
– Ивонна? Это французское имя. Вы не эльзасцы?
– Нет, – жестко и даже как-то зло сказал немец, –
мы не эльзасцы.
Художник долго рассматривал фотографию. «Какое
красивое, грустное и больное лицо, – подумал он.
– А может быть?..»
– Скажите, а ваша сестра... – нерешительно начал
он. Но немец его опередил.
– Она жива, мсье Матисс. Я привез ее сюда, в Париж.
В лучшую клинику. Безнадежно. Через три дня мы
уезжаем в Германию.
– Так что же вы хотите от меня?
– Чтобы вы написали портрет Ивонны.
– Но почему именно я?
– Ивонна очень любит Францию и французскую
живопись. Она часто бывала в Париже на выставках.
Ей очень нравятся ваши работы...
– Но если я возьмусь писать ее портрет, – сказал
Матисс, – то совсем в другой манере.
– Мистер Причард сказал мне, что вас интересуют
некоторые особенности искусства фотографии.
Момент отделения души от тела, и глядя на портрет
мадам Рейналь, – он кивнул в сторону «Женщины на
табурете», – я убедился в этом...
– Но ведь ваша сестра жива, – сказал Матисс. –
Может быть, все не столь безнадежно. Всегда
следует надеяться... надеяться на чудо...
– Чуда не произойдет, – сказал немец. – Я очень
прошу вас, мсье Матисс.
«Они какие-то безумные, эти немцы,– подумал
художник. – Их вечная тяга к потустороннему,
мифам, мистике... Вагнер, Ницше...»
– Я согласен, герр Ландсберг. Вы уезжаете через
три дня?
– Да.
– В таком случае у нас только два сеанса.
– Три. Мы едем ночным поездом.
– Хорошо. Приведите вашу сестру завтра утром –
скажем, часов в десять. – Немец кивнул. – И
оставьте, пожалуйста, фотографию. Я должен
сделать подготовительные рисунки.
* * *
Вечером Матисс набросал с фотографии несколько
рисунков и сделал офорт.
Наутро ровно в десять Ландсберг привел сестру.
По изможденному лицу Ивонны было видно, что конец
близок.
После первого сеанса портрет еще был похож на
модель, но мысли о смерти, причудливо
переплетавшиеся с размышлениями о
приближающейся войне, какое-то неодолимое
желание уловить, запечатлеть тень смерти,
нависшую над несчастной женщиной, все усложняли
и усложняли его задачу. С каждым сеансом портрет
все менее походил на Ивонну Ландсберг внешне, но
все более внутренне, как сказал Альфред
Ландсберг – духовно...
С самого начала работы и стилистика, и цвета
были совершенно необычны для Матисса.
Необыкновенны. Сквозь сине-стальные,
серо-стальные, оранжевые, черные проступали
какие-то загадочные белые линии, прорезавшие
поверхность. Может быть, именно так и увидел Анри
Матисс смерть, охватывающую, вихрящуюся вокруг
Ивонны Ландсберг...
* * *
1 августа 1914 года началась Первая мировая война.
Германские войска вторглись во Францию.
Брат Матисса оказался в лагере военнопленных
под Гейдельбергом. Но случилось нечто странное.
Он был отпущен и вернулся во Францию. Возможно,
благодаря связям Мэттью Стюарта Причарда,
довольно часто ездившего в Германию через
нейтральные страны по каким-то своим загадочным
делам.
Однажды Причард привез Матиссу конверт. Без
подписи.
– От кого это? – спросил художник.
– От Ландсберга.
Художник вскрыл конверт – внутри была
фотография. Довольно тусклая, неотчетливая.
Кладбище где-то на севере, среди редких сосен и
песчаных дюн. Чуть вдалеке море – северное,
свинцово-серое море. На переднем плане –
могильный крест с надписью готическим шрифтом:
«Ивонна Ландсберг». Дата рождения и дата смерти.
– Где это? – спросил Матисс.
– Под Кенигсбергом. Восточная Пруссия.
Посмотрите на оборотной стороне.
Художник повернул фотографию. Только одно
слово. По-немецки. Danke– спасибо.
– Это написал господин Ландсберг?
– Да. Генерал Ландсберг.
– Он воюет против нас? Против Франции?
– Его тяжело ранили в Вогезах. Сейчас он в
госпитале. В Берлине.
– Похоже, вы хорошо знаете их, Причард?
– Да. Это очень древний прусский
аристократический род.
– Когда вы поедете в Германию?
– Завтра.
– Возьмите эту картину и передайте генералу
Ландсбергу. И скажите, что, хоть он и враг, я
воздаю долг его рыцарской чести...
Но понятие рыцарской чести было, увы,
совершенно чуждо американцу Причарду. Вместо
Германии он отправился к себе, за океан, и за
огромные деньги продал картину
богачам-коллекционерам Луизе и Уолтеру
Эренсбергам. А те потом то ли тоже продали, то ли,
может быть, передали ее в дар Филадельфийскому
музею искусств...