Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Искусство»Содержание №6/2003

ТЕТ-А-ТЕТ

Научные чтения

Социалистический реализм – фабрика нового человека

Александр Морозов,
член-корреспондент
Российской академии художеств

Не скрою, как критика и историка искусства, как человека, жизненный опыт которого неразделен с действительностью СССР – России на протяжении второй половины XX века, меня озадачивает то, что происходит вокруг советского «социалистического реализма» в современном мире. Ситуация с этим явлением кажется парадоксальной, сомнительной в отношении его интерпретации и моральной оценки.

Александр Дейнека. Колхозница на велосипеде. 1935

Никому не придет нынче в голову морализировать, стоя перед музейными шедеврами гениев прошлого, служивших разного рода тиранам с дурной исторической репутацией. Но как быть с фактом, что соцреализм был слагаемым тоталитарного режима еще совсем недавних десятилетий?..

Помня об этом, в отношении такого феномена, как соцреализм, кажется предпочтительной позиция максимальной исследовательской корректности и моральной ответственности. Однако подобная позиция совсем не является доминирующей сегодня ни в России, ни за ее пределами. И больше всего тревожат в этой связи попытки под разными соусами пустить продукты соцреализма в широкий коммерческий оборот. Не секрет, что на наших глазах соцреализм часто становится неким экзотическим блюдом в меню продвинутых интеллектуалов. При этом никого не волнует, если в оборот попадают произведения, которых стыдились все приличные люди в пространстве и времени их возникновения, или когда под маркой соцреализма подаются вещи, органически к нему не принадлежащие.

Павел Кузнецов. Портрет художницы Е.М.Бебутовой. 1922В кругах советских «шестидесятников» и «семидесятников» (так по традиции русской критики обычно именуют два поколения наиболее активных участ-ников художественной жизни послесталинских десятилетий) любили походя бросить с усмешкой: «Никто не знает, что такое соцреализм». На самом деле мы это знали или легко могли узнать, обратившись к вполне доступным источникам. «Неведение» было скорее данью обычаю в доме повешенного не говорить о веревке. И еще тут могла быть попытка ускользнуть от партийных начальников, без устали искавших среди художников новые жертвы для обвинений в отступничестве от «единого» и единственно верного метода творчества в советском искусстве – метода социалистического реализма. С чем, кстати, связана постоянная для советской критики проблема определения границ соцреализма – тех пределов, за которыми работа художника должна была получить клеймо «не наша».

Начиная с «Ленинского плана монументальной пропаганды» (1918) советская власть требовала от художника одного: быть «верным помощником партии в деле коммунистического воспитания трудящихся», следовать единому творческому методу. Лояльности этим императивам режим добивался средствами организационного контроля, постоянного идеологического и экономического давления, а кроме того – громкими политическими кампаниями. В 30-е гг. разжигается кампания по борьбе с «формализмом»; в 40–50-е – с недобитыми ранее «формалистами» под именем «импрессионистов» и «космополитов», она опускает над советским искусством «железный занавес»; в 60–70-е – с «модернизмом» и «ревизионизмом». Насколько хватало сил, власть продолжала бороться с любыми ересями.

Однако ресурсы власти, ее контроль над духовной жизнью общества, и в частности над художественной ситуацией, после Сталина чем дальше, тем больше слабеют. В СССР «подпольно» прорастают творческие течения, альтернативные официозу. Так возникает «другое искусство» – андеграунд 60–70-х гг. В послесталинские десятилетия ширится резкая оппозиция официальной политике власти в искусстве, однако и в 30–40-е гг. имели место коллизии между «генеральной линией» и органическим развитием художественного сознания. В самом творчестве они выражены не столь определенно и потому относительно сложны для анализа, тем не менее расшифровать их важно для адекватного понимания духовно-психологического климата той эпохи. Собственно говоря, анализ практики соцреализма 30–40-х гг. затруднен тем, что в отличие от инновационных течений начала XX в., и прежде всего авангарда, она не предполагала никаких формальных открытий, тем более радикальных трансформаций художественной ткани. Переваривая визуальный материал различных традиций, она словно бы избегает любых неожиданных, непривычных средств выражения, способных отпугнуть мало подготовленных зрителей. Соответственно «ноу-хау» соцреализма приходится искать в области специфической интерпретации привычного, знакомого массам искусства прошлого. Для исторического анализа соцреализма принципиальным моментом оказывается кропотливое различение его «фирменных» произведений и творческих прецедентов реализма дореволюционной эпохи. С другой стороны, «открытия» соцреализма должны мыслиться за пределами искусства: это его «положительный герой», пресловутый «новый человек» советской эпохи.

Мартирос Сарьян. Горы. 1923Все тексты 30-х гг., толкующие о соцреализме, акцентируют его социально-воспитательную функцию. Одной из очевидных основ такого подхода был прагматизм Ленина, который опасался «размягчающего» влияния искусства (по собственному признанию, слушая музыку, ему хотелось «гладить людей по головке», тогда как иные головки следовало не гладить, а бить), но считал его небесполезным в пропаганде ценностей революции и с этой точки зрения настаивал на догмате «партийности» художественного творчества, характерным образом требуя: «Литературное дело должно стать частью общепартийного дела». Менее очевидна историко-культурная, идейная подоплека соцреализма, лежащая в традициях романтизма XIX в. и авангарда начала XX в. Она не проступает явно в собственных построениях теоретиков соцреализма, однако многие исследователи в последние десятилетия справедливо привлекают внимание к этому фактору.

Конечно же, в рамках коммунистической утопии мировой революции, чаяний нового Золотого века для человечества соцреализм выступает преемником жизнестроительного пафоса революционного авангарда (что не мешает им значительно расходиться относительно методов жизнестроительной деятельности). Помимо этого, идеалы соцреализма во многом имеют неоромантическую окраску. Лев Троцкий в своих размышлениях второй половины 20-х гг. о «новом человеке» идет по стопам Фридриха Ницше, сочетавшего мифотворческий культ «сверхчеловека» с мифотворческой грезой о «человеке будущего», которому дано преодолеть трагический, полный противоречий опыт истории. Между тем проблема «нового человека», поиски образа современного героя как раз и становятся одним из центральных аспектов латентного становления соцреализма в искусстве 20-х гг. и его теоретически оснащенного развития в 30-е гг. И если говорится о «коммунизме как фабрике мечты», то справедливо считать соцреализм некой «фабрикой нового человека» (для сравнения – Казимир Малевич, «О новых системах в искусстве», 1919 г.: «...и не мой ли мозг образует собой плавильную фабрику, из которой бежит новый железный преображенный мир и... летят жизни, которые мы называем изобретениями»), поскольку он ставит перед художником задачу социально-практического воспитания нового человека посредством стимулирующего воздействия сотворенного искусством «положительного примера».

К этому подводит слушателей М.Горький в своем докладе I съезду писателей, утверждая: если «взять реализм» и еще «дополнить его» тем, что возможно по логике коммунистической гипотезы, получится «романтизм, который лежит в основе мифа и высоко полезен тем, что способствует возбуждению революционного отношения к действительности, отношения, практически изменяющего мир». Устав Союза советских писателей, предложенный съезду Ждановым, давая хрестоматийное определение соцреализма как «изображения действительности в революционном развитии», ставит целью подобного изображения, по сути, то же: «идейную переделку и воспитание трудящихся в духе социализма». Теоретики 30-х гг., добавим, очень любят цитировать замечание Маркса о древних греках, «разбивавших природу Гефестовым молотом искусства».

Петр Вильямс. Автопробег. 1930Настойчивые отсылки к античной классике с определенностью демонстрируют угол зрения, под которым соцреализм предпочитает осваивать художественное наследие. Не исключая и традицию реализма XIX в. Об этом стоит задуматься, потому что сама по себе тогдашняя терминологическая акцентировка понятия «реализм» способна дезориентировать поверхностного наблюдателя. Он может счесть, что реалистическое начало играет особо существенную роль в искусстве соцреализма и все что делалось в советские времена «реалистичного», «похожего на натуру» как раз и должно оцениваться как «соцреализм». Не тут ли объяснение тому, что выполненные художниками из СССР в реалистической манере пейзажи, жанры, натюрморты, портреты заполняют арт-рынок под маркой соцреализма, обращая тем самым на благо коммерции расхожие ассоциации с экзотикой сталинизма? Это может быть чистой воды фальсификация. Потому что соцреализмом работа становилась только в том случае, если в процессе творчества «натура» проходила некую возгонку, преображение в духе вышеупомянутого романтического мифотворчества. Приведем к этому почти шокирующий откровенностью отзыв Горького о наследии реализма (все в том же докладе): «Отнюдь не отрицая широкой огромной работы критического реализма ... мы должны понять, что этот реализм необходим нам только для освещения пережитков прошлого, вытравливания их. Но эта форма реализма не послужила и не может служить воспитанию социалистической индивидуальности, ибо, все критикуя, она ничего не утверждала или же в худшем случае возвращалась к утверждению того, что ею отрицалось».

Теперь читатель не удивится, обнаружив, что в 30 – 40-е гг. официальная советская критика была озабочена не единой борьбой с «формализмом», но вполне по-большевистски вела бой на два фронта, третируя еще и «бескрылый натурализм». Здесь мы находим ключ и к такой загадке, как война критики рубежа 40 – 50-х гг. с «импрессионизмом» в советской живописи. Казалось бы, чем могло не устраивать безобидное, неполитизированное, столь верное натуре импрессионистическое мышление? А ведь кампании по выявлению и обличению собственных «импрессионистов» тогда инспирировались свыше буквально в каждой региональной организации Союза художников; на страницах ведущих журналов грехи импрессионизма выискиваются даже в творчестве таких именитых мастеров, как Сергей Герасимов и Аркадий Пластов. Оказывается, с партийной точки зрения импрессионизм порочен не чем иным, как содержащимися в нем рудиментами натурализма с характерной для оного «неспособностью отличать в нашей действительности главное от второстепенного», иначе – видеть эту действительность все в том же «революционном развитии».

Воодушевляющее мифотворчество – а именно его «время ждало» (популярный в советской поэтике синоним понятия «социальный заказ») от соцреализма – должно было быть отлито в определенной системе форм, произведениях определенного профессионального качества. Стремление к таковому актуализировало некий потенциал отечественной художественной школы, опыт, традиции мастерства; диктовало известный выбор между разными векторами исторического развития этой школы. Налицо был процесс становления стилистического единства, чьи параметры могут быть довольно ясно описаны. Выше было замечено: сам соцреализм мало что изобретал, находя в окружающем контексте те или иные «готовые» свойства пластической образности. И все же становление соцреализма оказалось связано с решением неких принципиальных задач. Одна из них – выбор визуально-поэтических мотивов, «символических форм», в которых кристаллизуются его мифологемы. Наряду с этим происходит их содержательно-тематическое уточнение, выстраивается как бы скелет, конструкт нового художественного мировидения. Затем такой конструкт должен подвергнуться целостной идеологической и пластически-эмоциональной доработке, чтобы стать «стилем», полностью адекватным своей общественно-исторической миссии.

Александр Лабас. Городская площадь. Пионеры. 1926Как рисуется становление соцреализма во времени? Процесс исподволь зарождается вместе с послереволюционной кристаллизацией советского общественного сознания «снизу», в недрах массовой психологии, и «сверху», под воздействием крепнущих партийно-государственных идеологических институтов. В 20-е гг. идут многочисленные дискуссии о том, что должен представлять собой «стиль пролетарского искусства», однако творческое сообщество пока очень далеко от консенсуса в этой плоскости. Такой компетентный деятель, как Луначарский, вплоть до конца «октябрьского десятилетия» не устает подчеркивать: «окончательная выработка» нового художественного единства – дело будущего. Термин же «социалистический реализм» появляется лишь осенью 1932 г. в общении Сталина с Горьким и советской писательски-художнической элитой. После съезда писателей 1934 г. «метод» обретает статус государственной доктрины. В 1936 г. властью принимаются меры к его безоговорочному, тотальному насаждению в искусстве СССР. Если вспомнить о задачах самостроения соцреализма, оговоренных выше, – решение каждой из них имеет свою кульминацию. Сложение его тематического репертуара в изобразительном искусстве наиболее активно происходит еще между юбилейными выставками к 10-летию и 15-летию Октября (1927 и 1932 гг.). Творческие возможности его поэтики в виде некой гипотезы стиля наиболее щедро раскрывает первая половина 30-х гг. Однако свои канонические стилевые формы соцреализм обретает во второй их половине, к выставке «Индустрия социализма» (1939), когда многие из художественных начинаний более ранних лет оказываются безжалостно сломаны и отброшены.

Что касается тематического отбора, он выстраивается как четкая иерархическая система тем и сюжетов, описывающих – в идеале – «труды и дни» советского человека. Превыше всего, само собой, триумфальная революционная деятельность, рассказ о которой предполагает обращения к так называемому историко-революционому жанру и жанру советской батальной картины, посвященной победам Красной Армии в Гражданской войне. Затем – «индустриальный жанр», хроника созидательной перестройки хозяйства старой России в ходе социалистической реконструкции и сталинских пятилеток. Нижний слой – «новый советский быт» в городе и деревне. Здесь как бы отчасти возрождается традиция русского бытового жанра, однако основательно трансформированного в плане отбора сюжетов («Заседание сельячейки», «Первый лозунг», «Советский суд» и т.п.) и изобразительных средств, преимущественно тяготеющих к яркой декоративности вопреки минорной, «серой» палитре стариков-передвижников. Параллельно в пространстве «советской тематической картины», обновляющегося портретного жанра проступают черты современного «положительного героя»; он выдвигается на роль главного действующего лица в советском искусстве.

Критика охотно говорит в этой связи о «родных сыновьях нашего сегодня», вытесняющих из поля художественного зрения «не наши» типажи прошлого. При этом основные акценты делаются на факторах биологической и душевной молодости героя, его социальном статусе (рабочий, красноармеец, студент-рабфаковец или вузовец), а также гармонических качествах личности, ее здоровье, физическом и духовном. Отсюда особая любовь к физкультурникам, изображению всякого рода спортивных занятий. Чрезвычайно характерно стремление наделить всеми этими качествами «нового» женские образы. В отличие от угнетенных русских крестьянок дореволюционной поры, мрачно озабоченных передвижнических «курсисток», сострадающих подруг интеллигентов-демократов на тернистом пути их борьбы с царизмом советский художник выводит на авансцену «председательницу», «делегатку», «девушку в футболке» и «девушку с веслом», счастливую молодую работницу-мать и, наконец, «осоавиахимовку», девушку с винтовкой за плечами, «готовящуюся к труду и обороне» советской страны.

Таковы дела и герои сталинского СССР, воображаемый облик этого нового мира; именно так он мыслится на завершающем этапе подготовки грандиозной выставки «Художники РСФСР за XV лет» (1933–1934). Ноты социальной эйфории, которые весьма ощутимы в атмосфере советской действительности того времени, несмотря на кризис «раскрестьянивания» деревни, на всеукраинский «голодомор», назревание массовых репрессий в стране и т.п., вера в солнечное завтра страны, которая была присуща многим ее «родным сыновьям и дочерям», включая художников, – объясняют, наверное, повышенный эстетизм, обострение поэтических чувствований, лирико-романтической тональности в советском искусстве первой половины 30-х гг. Здесь-то и будет к месту напомнить о неких символических мотивах, развиваемых творческой практикой этих лет в непосредственной опоре на традиции русского искусства начала XX в., – мотивах, с которыми как будто связывались перспективы дальнейших ярких открытий соцреализма.

Аркадий Пластов. Сенокос. 1945Черпаются они из арсенала символизма «Голубой розы», а отчасти также русских неопримитивизма и кубофутуризма. Их общий характер – в переживании освобождающей, преображающей, просветляющей динамики пространства. Это переживание увязывается с чаяниями и надеждами эпохи, создавшей мифологемы Светлого пути, Времени, ускоряющего свой бег и разрешающего былые противоречия жизни («Время, вперед!»). Такого рода мифомышление можно считать стержнем художественных волеизъявлений советских 30-х гг. Оно пронизывает живопись, музыку и литературу, градостроительные проекты и кинематограф. Для пластических искусств это означало тягу к изображению пространств, полных солнечного сияния, состояний взлета, парения, радостно бегущих фигур и дорог, рельсов, уносящихся вдаль, развеваемых ветром древесных крон, летящих самолетов и дирижаблей, стремительных автомобилей и локомотивов. Всему этому в начале 30-х гг. заново учатся, словно бы вспоминая светящиеся пространства голуборозовцев, ритмику силуэтов, пятен, фигур у примитивистов, футуристов, остовцев-экспрессионистов (Дейнека, Пименов), парящие, размытые по краям цветоформы остовцев-живописцев (Тышлер, Лабас)...

В данном русле создано немало произведений, пленяющих своим поэтическим обаянием. Помимо упомянутых авторов, это работы Павла Кузнецова («Пушбол»), Мартироса Сарьяна (портреты и декоративно-жанровые композиции), «Автопробег» Петра Вильямса и молодежные сцены Александра Самохвалова, Алексея Пахомова, пейзажи Александра Древина, жанры и портреты Георгия Рублева. Список нетрудно продолжить картинами, графическими листами целого ряда других мастеров, которые столь же органично принадлежат советскому духовно-психологическому контексту и, отражая характерные для него утопические настроения, остаются олицетворением подлинно индивидуального артистизма. Однако читателю придется отдать себе отчет в том, что и в сталинские, и даже в позднесоветские годы официальная критика грубо попирала эту лирико-романтическую тенденцию, вовсе не желая признавать ее в качестве значительного творческого ресурса соцреализма. Такое искусство третировали как злостный формализм. Причины столь странной на первый взгляд обструкции в том, что произведения этого круга не отвечали насаждаемым свыше стереотипам «метода», они были слишком личностны по смыслу и форме, слишком свободны в интерпретации темы, они вступали в противоречие с пропагандистскими императивами «партийности» и «народности».

Своего рода синонимом поэтической атмосферы в подобном искусстве была присущая ему свободная, легкая, как бы импровизационная живописность – тяга к поэтике цвета и света в ущерб сухому, «верному»
рисованию. Между тем около середины 30-х гг. под видом борьбы с «эстетским субъективизмом», «формалистической заумью» казенный соцреализм осуществляет реабилитацию старого академического понимания мастерства с характерным для него требованием «законченности» изображения, культом «точного» рисования и «объективно правдивого» построения композиции. Логике подобного поворота отвечала перестройка художественной школы после закрытия московского ВХУТЕИНа (1930); ориентиром ее для всей страны оказывается возрожденная под руководством Исаака Бродского ленинградская «академия» – Институт им. Репина.

Теперь каноны официального стиля видятся в идеализирующем копировании натуры и монументальной композиции. Ясно, что этому никак не могла соответствовать лирико-романтическая живописность, о которой шла речь, – порождение европейского, «русско-парижского» модернизма. Но, подчеркнем, тут не было места и подлинным традициям реализма. В России, к примеру, реалистическое наследие передвижников отмечено глубоким и страстным постижением драмы социального бытия. То была целая культура; один из ее аспектов – знаменитый психологизм русского реалистического портрета. Соцреализм программно отрицает культуру психологической характеристики модели. Копание в душевных противоречиях персонажа, да и сам факт внутренней неоднозначности человеческого индивида, все эти «гамлетовские самокопания», «психоложество» – приметы, изобличающие «врага».

В 1936 г. завершается институционализация официальной машины советского изобразительного искусства. Готова теория «единого творческого метода» и руководство по ее применению: газета «Правда» печатает обширный цикл статей, для назидания поименно критикуемых еретиков-формалистов. Перекроена система художественного образования. Работают «единые творческие союзы» с их бдительными «парткомами». И наконец, взамен аморфного Наркомпроса создан Комитет по делам искусств. Одной из первых его громких акций как раз летом 1936 г. стало выдворение из музейных экспозиций искусства революционных «левых». Надо знать, что именно теперь из Третьяковской галереи выносят «Черный квадрат» Малевича и всю его школу. В той же мере, в какой достраивалась и активизировалась эта машина, завершается перерождение соцреализма из относительно вольной гипотезы коммунистического искусства в имперский стиль агитации и пропаганды господствующего режима.

Уже не какой-то «совпартшколовец Сидоров», безвестные «футболисты» и «бегуны» и даже не «девушки с ядром» в центре внимания мэтров соцреализма. Своих героев они обретают в узком круге «вождей». Курьезно на этом фоне выглядят потуги критиков знаменитой картины Александра Герасимова «Сталин и Ворошилов в Кремле» (1938) отретушировать «вождистский» раж живописца рассуждениями о том, будто славит он единство народа и Красной Армии, потому как Сталин символизирует «простого советского человека» вообще, а Ворошилов – типичного красноармейца. Не менее значим и факт, что снискавшая мировой успех композиция Мухиной «Рабочий и колхозница», возвращенная из Парижа, не находит достойного места в центре Москвы, ее отправляют украшать вход на Сельскохозяйственную выставку, но отнюдь не включают, к примеру, в ансамбль проектируемого Дворца Советов. Этот суперпроект сталинской эпохи должна была увенчать стометровая статуя Ленина.

Поэтические грезы о лучшем будущем наедине с природой уступают место зрелищам торжественных заседаний, шумного изобилия «колхозных праздников». «Тематическая картина» готова, кажется, выплеснуться лубочным ликованием массовых сцен кинематографа Ивана Пырьева, а те в свою очередь замереть в сакральной патетике «Утра нашей родины» Федора Шурпина (1946), где вождь, весь в белом, явлен один на один с солнечным рассветом – расцветом своей великой страны. Тоталитарная идиллия достигает предела своей концентрации. При этом она устраняет из поля художественного зрения не только какое бы то ни было переживание реальной действительности, но и любое более или менее личностное видение утопии.

Таков социалистический реализм на пике своей государственной экспансии. Это было не столь давно – на памяти моего поколения. И вместе с тем, наверное, все-таки уже довольно давно. Потому что, стоя перед картинами соцреализма, мы теперь учимся дистанцироваться от их политической подоплеки. Мы начинаем реагировать на элементы художественности, мастерства, которые присутствуют в некоторых из них. Не во всех и даже не очень во многих! Это вымысел, будто советский соцреализм – продукт стабильно высокого профессионального уровня. В хранилищах музеев и галерей, в иных полузабытых художнических студиях сплошь да рядом натыкаешься на амбициозные, большемерные образцы соцреализма, нарисованные, написанные, вылепленные до смешного беспомощно. Но в отдельных случаях, у действительно крупного мастера, встречаешься с ободряющими открытиями. Как свежи иные фрагменты пейзажа Москвы у Дейнеки в шаблонно совет-ской, «плакатной», стереотипно-надуманной для данного автора картине «Эстафета на Садовом кольце» или голубые рефлексы в тенях на белых рубашках женщин в «Хлебе» Яблонской...