Высшая
математика искусства
Жизнь одарила меня встречами с
замечательными людьми. Среди тех, о ком я часто
вспоминаю, был и академик Валентин Валентинович
Новожилов. Выдающийся специалист в области
механики и прикладной математики, он почти
полвека проработал в закрытом НИИ, долгие годы
преподавал в Ленинградском государственном
университете. Многие ведущие кораблестроители
страны, известные ученые считают его своим
учителем. Тем неожиданней для меня было узнать,
что математик Новожилов – знаток и большой
ценитель искусства. Придя однажды к нему домой, я
приходил туда снова и снова. Его квартира
напоминала художественную галерею. Здесь я
встретился с неизвестными мне прежде полотнами
Петрова-Водкина и Врубеля, Добужинского и Бенуа,
увидел десятки картин молодых художников обеих
столиц.
Новожилов обладал редким
даром распознавать в начинающих живописцах
божью искру истинного таланта будущих мастеров,
чьи работы со временем почтут за честь иметь в
своих собраниях крупнейшие музеи мира, и ни разу
на моей памяти не ошибся в выборе.
Две страсти академика – наука
и живопись – послужили поводом для нашей беседы
во время одной из последних встреч.
– Валентин Валентинович, –
сказал я тогда, – сейчас много говорят и пишут о
взаимоотношениях науки и искусства. Порой их
пытаются поставить на одну доску, утверждая, что
к искусству применимы научные методы, а наука –
тоже своего рода искусство. Вы согласны с такой
точкой зрения?
– По-моему, – ответил он, – в
этом есть лишь зерно истины. Лишь зерно. Слишком
уж велика разница в мышлении человека искусства
и ученого. Первый мыслит образами, для второго
типична строжайшая дисциплина и логика
рассуждений. Правда, между ними невозможно
провести четкую границу. В жизни бывает всякое.
Вспомним, к примеру, Леонардо да Винчи, который
был и ученым, и инженером, и гениальным
художником. Надо сказать, эта необыкновенная
разносторонность ему очень мешала. Будучи
ученым, он не открыл ни одного закона, потому что,
увлекаясь чем-либо, всегда что-то недодумывал,
останавливался на полпути. Его технические идеи
оставались на уровне набросков и эскизов,
нарисованных чересчур бегло – не так, как
нарисовал бы инженер. С другой стороны, как
художник, он вечно экспериментировал, не желая
пользоваться устойчивыми, но обычными красками.
Из-за этого, как известно, его картины хуже
сохраняются.
Словом, в деятельность
замечательного художника постоянно вторгалось
мышление ученого. И наоборот. Для ученого он был
слишком эмоционален.
Конечно же, люди науки тоже
радуются, восторгаются, переживают, испытывают
эмоциональные потрясения. Но такие всплески
эмоций характерны, пожалуй, для заключительной
стадии работы. Все остальное время ученый
хладнокровен и рассудителен. Его хладнокровие
должно быть совершенно ледяным. Своим ученикам я
обычно говорю: “Вцепитесь в тему и думайте о ней
постоянно. Вашим принципом должен стать принцип
работы лазера: сосредоточьте всю свою энергию в
одной точке и – прожгите ее”.
Разумеется, художнику тоже
надо обладать умением сосредоточиваться на той
теме, которая его волнует. Но это – особая,
эмоциональная сосредоточенность. Допустим, как
описать в романе, что человек идет по улице в
ненастную погоду? Плохой писатель или человек, не
обладающий образным мышлением, начнет подробно
рассказывать, какой был дождь, какая температура.
И прочее в том же духе. А хороший автор напишет,
как хлюпала вода в сапогах, как блестел в свете
фонарей мокрый плащ... Умение найти верный мазок
– вот что для художника главное. Это и даёт
эмоции.
В молодости я пробовал писать
стихи. Кое- что получалось. Но потом понял, что
поэт из меня не выйдет. Видимо, я подходил к этой
работе с чисто научной точки зрения: перебирал
множество вариантов рифм, слов. Слишком редко
приходило озарение – тот порыв, который так
важен в поэзии.
– Какое же место занимает
искусство в вашей жизни? Что оно значит для вас?
– Ученому вредна однобокость.
Ему непременно нужно рассеиваться в совершенно
ином направлении. Для меня искусство играет
огромную роль именно как средство отвлечения,
эмоциональная разрядка. Я категорически против
обязательных хождений по музеям, когда смотрят
всё и всех подряд. В музей нужно идти только для
того, чтобы наслаждаться искусством. Ни в коем
случае нельзя смотреть на него как на способ
повышения своего культурного уровня. Вот почему,
например, в Эрмитаже я всегда пробегаю залы
Рубенса, которого не люблю, и Рембрандта. А новую
французскую живопись смотрю с наслаждением. И
венецианскую живопись тоже. И итальянцев эпохи
Возрождения. В Русском музее непременно навещаю
“Покорение Ермаком Сибири” Сурикова. Это
огромное полотно, на котором, как вы помните,
изображено множество фигур. Зададимся вопросом:
а как смотреть на него? На что рассчитывал
художник – на то, что мы будем рассматривать
каждую фигуру в отдельности? Вряд ли. Если отойти
от картины и взглянуть на нее издалека, благо
размеры зала это позволяют, перед вами
предстанет нечто вроде великолепного гобелена,
на котором иногда замечаешь какие-то фигуры,
иногда – нет. Общее впечатление от картины, я бы
сказал, почти беспредметное, абстрактное. Это
свое-образный, изумительной красоты цветовой
ковер с прекрасной гармонией красок. А рядом вы
можете увидеть превосходный портрет в синих
тонах, написанный тем же художником. Стою перед
ним и не знаю, что сказать: то ли ранний Пикассо,
то ли не совсем типичный Сезанн.
– Признаться, я вздрогнул
при ваших словах “пробегаю... Рубенса и
Рембрандта”. Разве можно остаться равнодушным к
ним?
– Вот опять очень странная
особенность искусства: никогда не объяснишь,
почему одно произведение легло на душу, а на
другое ничто в тебе не отозвалось... Мне, например,
очень близки Пикассо и Матисс. Но я не смог бы
объяснить, почему так люблю огромное полотно
Матисса “Танец” с его, казалось бы, нелепыми,
какими-то кукольными фигурами танцующих. Если
кто-то станет убеждать, что это панно выполнено
примитивно, я, может быть, и соглашусь, но
наслаждение от новой встречи с ним не убавится.
Интересная метаморфоза
произошла во мне с отношением к работам Леонардо
да Винчи. В молодости пределом совершенства,
идеалом женщины представлялась его “Мадонна
Литта”. Сейчас, спустя много лет, я невольно
отдаю предпочтение “Мадонне Бенуа”. Хотя здесь
и младенец некрасивый, и саму мадонну не назовешь
красавицей, но она – одухотворенней и становится
мне все ближе, интересней.
Восприятие искусства
необъяснимо. Нельзя заставить человека полюбить,
скажем, всемирно известную новгородскую икону
XIII века, доказывая ему, что она – лучшая из
лучших, шедевр русской иконописи. Как бы вы ни
старались, он с ваших слов ее не полюбит. Понимать
искусство – эти слова для меня бессмысленны. Что
значит “понимать”? Можно, конечно, научить
человека разбираться в композиции картины,
оценивать ее колорит и прочие атрибуты, но все же
главным остается критерий “нравится – не
нравится”.
Я не сумею объяснить вам,
почему меня оставляет сегодня равнодушным кумир
моих юношеских лет Николай Рерих, почему я не
люблю коричневые тона, присущие рембранд-товским
картинам. Я не могу понять, отчего такой
колоссальной, поистине всемирной славой
пользуется творчество Рубенса.
В своих воспоминаниях
художник Остроумова-Лебедева пишет, что в
молодости она приходила в Эрмитаж,
останавливалась у картины Рубенса “Персей и
Андромеда” и, если вокруг никого не было,
становилась перед ней на колени... Поверьте,
сколько я ни смотрел на эту картину, так и не смог
зацепиться глазом за что-нибудь. А ведь бывает же:
посмотришь на холст – и умер тут же, на месте. От
потрясения. От счастья видеть великое и
наслаждаться им.
Я заговорил с вами о живописи,
потому что из всех видов искусства она мне всего
ближе. В литературе предпочитаю поэзию, а к
музыке в общем-то равнодушен. Я себя не насилую,
не стремлюсь расширить кругозор во имя
расширения и поэтому не стыжусь признаться, что
за всю свою жизнь ни разу не побывал в филармонии.
Знаете, у искусства есть еще
одно удивительное свойство – вневременность.
Вспомните: когда-то эталоном было греческое
искусство, затем более раннее – египетское. А
африканская скульптура?! Вот вам прямое
подтверждение мысли о том, что эмоциональность в
искусстве значительно превосходит роль
рационального, логического. Иначе как понять,
почему неграмотный, суеверный негр из Бенина
создает шедевры, перед которыми мы, знающие
многие законы природы, знакомые с творениями
великих мастеров прошлого, застываем в
изумлении, не в силах отвести взгляд.
В науке тоже есть
вневременность. В любое столетие она работает на
пределе возможностей человеческого ума. С этой
точки зрения современные научные достижения
ничуть не выше достижений Пифагора, Галилея,
Паскаля. Их работа была чудовищно напряженной,
ювелирнейшей – при тех возможностях, которыми
они располагали. Эти люди, как и все другие наши
великие предшественники, творили науку
наивысшего уровня своего времени.
Конечно, для искусства
вневременность очень ярка и наглядна. В науке она
понятна лишь знатокам: если ты сам творец в ней,
то можешь ясно представить себе, насколько
трудно было триста лет назад открыть закон,
который сейчас знает каждый школьник.
– Но есть еще эстетика
науки. Есть изящные, красивые теоремы, теории,
формулы. В чем, на ваш взгляд, их красота?
– Она та же, что и в шахматном
этюде. Красивая научная работа прежде всего
должна быть очень трудной. Вы должны чувствовать,
чего стоило ее сделать. Второе условие – она
должна быть на магистральном пути науки, рождать
какие-то другие задачи, открывать перед учеными
новые горизонты. Третье условие – результат
такой работы должен быть неожиданным,
парадоксальным, поражать воображение.
Я своим ученикам всегда
говорю: настоящая большая – фундаментальная –
наука напоминает известную русскую сказку:
“Пойди туда – не знаю куда, принести то – не знаю
что”. Потому что если ты знаешь, куда идти и что
принести, то это уже не наука.
* * *
Из тех, с кем работал и общался
академик Новожилов, мало кто знал о его
напряженной духовной жизни, о широте
интеллектуальных интересов. Когда после смерти
Валентина Валентиновича был разобран его архив,
открылась еще одна грань незаурядной личности: в
архиве лежали историко-биографические этюды,
посвященные эпохе английской королевы Елизаветы
I, и переводы английских потов XVI–XVII веков. Этому
увлечению ученый оставался верен до конца своих
дней.
Закончим строками из сонета
Вильяма Шекспира в переводе Валентина
Новожилова:
Учись глазами слушать и
внемли
Строкам безмолвным – языку любви.