Питер Брук
НИТИ ВРЕМЕНИ

Книга воспоминаний

Перевод
Михаила Стронина

Наташе посвящается

Без Корнелии Бесси эта книга никогда бы не была написана, она бы не переписывалась вновь и вновь, если бы не ее доброжелательная, проницательная и всегда бесценная критика.

И даже тогда книга не была бы закончена, если бы не постоянная, самоотверженная работа Нины, которая расшифровывала страницу за страницей с моими стрелочками и каракулями, превращая их, к моему удивлению, в читаемый текст. Я всегда буду благодарен ей за эту помощь.

Я мог бы назвать эту книгу Неправдивые мемуары. Не потому, что я намеренно хочу сказать неправду, а потому, что сама попытка запечатлеть на бумаге прошлое лишний раз доказывает, что наша память – не холодильная камера, она ничего не хранит в застывшем виде. Мозг, по всей вероятности, сохраняет лишь отдельные сигналы, не имеющие ни цвета, ни звука, ни вкуса, они ждут своего часа, когда наше воображение оживит их.
В определенном смысле это благо.

Я слышал, что где-то в Скандинавии есть человек, обладающий невероятной способностью восстанавливать прошлое, и что он тоже пишет летопись своей жизни. Рассказывают, что он записывает каждую деталь, которую сберегла его память. За год он успевает описать один год своей жизни, а так как он начал этим заниматься поздно, ему никогда не нагнать времени. Это ясно показывает, что автобиографии пишутся с совсем другой целью. И заключается она в том, чтобы вглядеться в мешанину неразборчивых отпечатков прошлого, которые всегда не точны: все вроде было так, да не совсем. Берясь за перо, мы пытаемся понять, не проступит ли отчетливый рисунок.

У меня нет потребности обязательно сказать всю правду. Как ни старайся, невозможно проникнуть в туманную область наших скрытых мотиваций. За пределами моего рассказа остаются запретные темы, сугубо частные проблемы, своего рода темные зоны. Я не чувствую за собой права рассказывать о личных взаимоотношениях, собственных грешках, совершенных глупостях, всякого рода эксцессах, права упоминать имена близких друзей, говорить о личных обидах, перипетиях семейной жизни или неоплатных долгах (всем этим можно бы было заполнить толстую бухгалтерскую книгу) и тем более перечислять свои триумфы и провалы. Я не высокого мнения о той школе биографов, которая считает, что если собрать вместе все социальные, исторические и психологические подробности, то возникнет правдивая картина жизни. Я скорее согласен с Гамлетом, когда он просит дать ему флейту и протестует против попытки извлечь из человека тайну его существования, так, словно кому-то доступно знание человеческих клапанов. Я пытаюсь лишь сплести те нити, которые образовали основу моего опыта, в надежде на то, что это окажется полезным еще кому-нибудь.

Медицинская сестра старается быть доброй по отношению к пятилетнему малышу и успокоить ребенка, который проснулся среди ночи и обнаружил, что лежит на больничной койке. “Ты любишь апельсины?” – спрашивает она. “Нет”, – упрямо отвечаю я. Рассердившись на то, что не сработал ее обычный прием, она теряет терпение. “Так или иначе ты их получишь”, – раздраженно заявляет она, и меня увозят в операционную. “Вот, понюхай апельсины”, – говорит она, и мне зажимают нос маской. Сразу возникает какой-то гул и горький запах, я падаю в пропасть, а потом куда-то взлетаю. Пытаюсь держаться за что-то, но не получается, от шума и страха меня охватывает ужас, и я впадаю в забытье. Это была первая утрата иллюзии, и я понял, как тяжело с ней расставаться.

Проходят годы. Я в военной форме, словно в маскарадном костюме, не похож на себя. Но идет война, и студент Оксфорда должен платить за свои привилегии: раз в неделю проходить офицерские сборы, ибо студенты последнего курса – офицерский резерв. С детства мысль о войне ужасала меня, но поскольку она, как мне казалось, выходит за рамки нормальной жизни, я всегда полагал, что смогу спрятаться от нее под кроватью и пролежать там, пока она не кончится. Теперь я вижу, что убежать от войны не так-то просто, не помогли никакие отговорки и уловки, я на плацу в тяжелых ботинках и грубом мундире.

Сегодня первое занятие по преодолению препятствий. По свистку мы срываемся с места, сержанты криками подбадривают нас, и все энтузиасты несутся вперед, прыгая через веревку, перескакивая через барьер, карабкаясь вверх по лестнице. Я прихожу последним. Привыкший с раннего детства от всего отлынивать, я, не обращая внимания на подначивания сержанта, с трудом переползаю через препятствие в виде стены и, вместо того чтобы спрыгнуть с нее, повисаю на одной руке и осторожно опускаюсь на землю. Когда я начинаю переправляться на бревне через реку, все уже на противоположном берегу и с радостными криками исчезают вдали. Сержант ждет меня. “Ну же, сэр!” – рычит он. Тон его оскорбителен, но я будущий офицер, и ему положено говорить мне “сэр”.

Я ставлю одну ногу в огромном ботинке на бревно и хватаюсь за ветку дерева, склонившегося над рекой. Вот уже обе ноги на бревне. “Ну давайте, сэр!” Я отчаливаю. “Отпустите ветку!” Я слушаюсь. Еще два шага, мне удается удержать равновесие, и я хватаюсь за лист. Лист придает мне уверенность, я двигаюсь по бревну, равновесие не теряю, все идет как надо. Бревно лежит передо мной на воде, сержант одобрительно кивает. Еще один шаг. Рука, которая держится за лист, оказывается на уровне плеча; еще один шаг – и она уже позади меня. Равновесие не теряю, вполне уверен в себе, но рука тянется за листом. Я не могу двигаться дальше, если не отпущу лист, но и расстаться с ним также не могу. “Отпустите лист! – кричит сержант. – Черт побери, отпустите лист!” Я сопротивляюсь. Он рычит. Я собираю всю свою волю, чтобы заставить пальцы отпустить лист, но они отказываются подчиняться. Рука тянет меня назад, а сам я пытаюсь двигаться вперед. Спасательный лист придает мне уверенность, рука вытянута до предела, она тянет меня в одну сторону, ноги – в другую. На мгновение я становлюсь похожим на Пизанскую башню, затем наконец отпускаю лист и падаю с шумом в воду.

Я все время мысленно возвращаюсь к этой картине: бревно и лист вошли в мою личную мифологию; в определенном смысле они отражают тот самый конфликт, который я пытаюсь разрешить всю свою жизнь: между необходимостью держаться за свои убеждения и необходимостью двигаться дальше.

В детстве у меня был предмет, на который я молился. Нет, я поклонялся не божеству, что меня охраняло. Предметом моего преклонения был кинопроектор. Мне очень долго не позволяли до него дотрагиваться, поскольку в тонкостях его устройства разбирались лишь отец и брат. Затем пришло время, когда мне разрешили вставлять и заряжать катушки с девятимиллиметровой пленкой фирмы Патэ, устанавливать крошечный картонный экран на просцениуме моего картонного театра и смотреть с неизменным восхищением на поцарапанные серые картинки. Несмотря на то, что мне нравились картины, которые проецировал аппарат, сам он казался мне грубым и малопривлекательным. По пути из школы я проходил мимо магазина, в витрине которого стоял игрушечный кинопроектор из жести, покрашенный в красный с золотом цвет. Мне очень хотелось иметь такой. И как мне ни объясняли брат с отцом, что предмет моего вожделения ничто по сравнению с настоящим аппаратом, который был у нас дома, доводы их не убеждали – мишурный красный цвет действовал на меня сильнее доводов. Отец спрашивал меня: “Что ты предпочтешь – блестящую золотую монетку достоинством в пенни или серый грязный шестипенсовик?” Вопрос меня мучил, я чувствовал в нем подвох, но все-таки всегда выбирал сверкающее пенни.

Однажды меня привели в большой книжный магазин на Оксфорд-стрит, чтобы посмотреть спектакль для детей в игрушечном театре девятнадцатого века. Это было мое самое первое театральное впечатление, оно и по сей день остается для меня не только самым живым, но и самым реальным. Все было сделано из картона: на картонном просцениуме в нарисованных ложах сидели, чуть наклонившись вперед, важные персоны викторианской эпохи; под рампой в оркестровой яме дирижер с палочкой в руке застыл в вечной позе, предшествующей первым звукам музыки. Ничто не двигалось. Но вдруг нарисованный красно-желтый занавес с кистями пополз вверх, и представление спектакля “Мельник и его работники” началось. Я видел озеро, сделанное из параллельных рядов волнистых полосок голубого картона, вдали крошечную фигуру человека в лодке, которая, покачиваясь, плыла по картонной воде от одной стороны сцены к другой. И когда он плыл обратно, то, казалось, был ближе и крупнее, поскольку каждый раз, когда благодаря длинной проволоке он достигал кулис, его незаметно подменяли более крупным изображением, пока, наконец, его фигура не вырастала до двух дюймов. Вот он вышел из лодки с грозным пистолетом в руке и плавно двинулся к центру. И этот впечатляющий выход главного действующего лица, и мельница, которую запустили крутиться невидимые руки, и летнее голубое небо с перистыми облаками, и страшная картина апокалиптического взрыва мельницы, когда летели оранжевые щепки, – все это было абсолютной реальностью. Более убедительной, чем все, что я знал в реальной жизни.

Детство счастливо тем, что все воспринимает буквально: образное мышление пока не осложнило восприятие мира. Не задаваясь вопросом “Что такое реальность?”, в детстве человек постоянно пересекает границу реального и нереального. Вырастая, он либо перестает доверять воображению, либо испытывает неприязнь к повседневности и ищет убежища в воображаемом мире. Со временем я обнаружил, что у воображаемого есть свои плюсы и минусы – мы попадаем в ту опасную зону, где правду бывает трудно отличить от вымысла и где то и другое отбрасывает свою тень. Я понял: то, что мы называем реальным, есть не что иное, как тень, которую мы на каждом шагу принимаем за реальность.

Когда я лежал с температурой и простыни казались шершавыми, а день нескончаемым, до меня иногда доносился шум с нижнего этажа, и я принимал его за тарахтение Подземной субмарины из книжки комиксов, которую читал каждую неделю. Я был уверен, что в какой-то момент она пробуравит пол, и тогда в отверстии появится бравый капитан и предложит мне совершить с ним опасное подземное путешествие. У меня уже был готов текст диалога, который мы с ним поведем, но он все не приходил, и мне ничего не оставалось, как любоваться своим сокровищем — двумя драгоценными катушками профессиональной кинопленки, которые я нашел на свалке. Я подносил пленку к свету, зажав ее между двумя пальцами, и от легкого подергивания картинки оживали. Одна была зеленого цвета, и на ней можно было увидеть силуэты двух мужчин на крыше, а на второй, розово-красной, человека, медленно открывающего дверь. Каждый раз из этих эпизодов у меня складывалась новая история, и я радовался тому, что вариантов могло быть сколько угодно. Казалось, театр и кино созданы для того, чтобы можно было уйти “куда-то”.

На большой выставке радиоаппаратуры толпа окружила ящик с крошечным стеклянным экраном, на котором появлялись серые зернистые изображения. Я пробрался сквозь толпу, чтобы увидеть новое великое изобретение под названием “телевидение”. На миниатюрной картинке человек вынимал пистолет. В одно мгновение меня занесло внутрь экрана; толпа, выставочный зал — все исчезло. Я был частью происходящего на экране и хотел лишь одного – знать, что произойдет дальше. Я впервые ощутил, как стремительно завладевает нами иллюзия, как легко растворяется наша плоть, исчезая в нереальном мире.

Потом был кинотеатр в горах Швейцарии, где я очутился вместе с мамой. Показывали анонс фильма, который должен был демонстрироваться на следующей неделе. Опять на экране был человек с пистолетом в руке, но на сей раз пистолет был приставлен к голове женщины, лежащей в полумраке на кровати. “Wo ist der Schlussel der Garage?” – пробормотал человек. По сей день я слышу эту фразу и вздрагиваю. “Где ключ от гаража?” Четверть века спустя Брехт объяснял мне, как важно, чтобы зритель не идентифицировал себя с тем, что происходит на сцене. Для этого он придумал целый ряд приемов: плакаты, лозунги и очень яркий свет должны были держать зрителя на расстоянии от происходящего. Я вежливо слушал его, но оставался при своем мнении. Идентификация – вещь более тонкая и взрывная, чем ему представлялось. Ярко светится телевизионный экран, и хотя мы отлично знаем, что это всего лишь ящик и что мы сидим в своей комнате, поднесенный к курку палец мгновенно включает нас в происходящее. Пистолет, сжатая ладонь – и иллюзия полная. Где ключ от гаража?

Кино было для меня окном, из которого я смотрел на другой мир. Я редко ходил на спектакли, и без особого желания, скорее меня туда тащила мама, интересовавшаяся искусством. Папа же в таких случаях, подмигивая мне, говорил: “Мы с тобой не столь уж образованны, мы любим кино”. Тем не менее, сидя в театре, я был захвачен, но не содержанием пьесы и не игрой актеров. Мое воображение занимали двери и кулисы. Куда они вели? Что было там, за ними? Однажды поднялся занавес, и вместо привычной гостиной я увидел на сцене палубу корабля, настоящего океанского лайнера. Не может быть, чтобы такое великолепное судно обрывалось кулисами. Я непременно должен был узнать, куда вели эти толстые железные двери, что находится за этими иллюминаторами. Если не море, то нечто неведомое.

Каждый день я езжу в школу на лондонском метро. Его называют здесь “труба”. Похожий на трубу поезд выплывает из тоннеля и останавливается. На каждой станции я вижу двери с надписью “Вход запрещен”. Эти двери заставляют с дикой силой работать мое воображение. Я убежден, что вход этот ведет в темные подземные лабиринты, за пределы города. Хотелось нажать ручку этих железных дверей и заглянуть внутрь. Сделать это не хватало смелости, но мне казалось, что за стеной существует другой мир, доступный, полный тайн и чудес, а за ним еще один и еще один, пока, наконец, не попадешь в последний, невидимый. В свободное время от школы я уезжал на велосипеде за город и ложился на землю, пытаясь услышать ее дыхание. Мне хотелось слиться с природой, я прикасался к камням, словно нажимая на дверные звонки, в надежде, что какое-нибудь до сих пор никому неизвестное создание отзовется. Однажды я лежал, умиротворенный, в высокой траве, и вдруг голос из ниоткуда спросил меня так, что ком подступил к горлу: “А что если сейчас ты близок к истине, и ближе к ней никогда не будешь? Что если ты всю оставшуюся жизнь будешь только удаляться от того, что ты есть сейчас?”

Привлекательные девочки, потеющие и неаппетитные толстушки, молодые люди в котелках и полосатых брюках, изучающие газетные страницы финансовых новостей, – вереница лиц проходила в поезде метро перед зачарованным глазом шестнадцатилетнего мальчика. Каждый раз, когда мой взгляд останавливался на лице пожилого человека, устремившего свой взор в никуда, внутренний голос шептал мне строки из Т.С.Элиота¹, выученные в школьные годы: “Когда поезд делает остановку на перегоне между станциями, душевная пустота становится более глубокой”, – и вновь возникали одни и те же вопросы: “Почему взросление человека означает его увядание? Должна ли непременно появиться сутулость, а волнение непременно угаснуть? Неужели это медленное движение к могиле есть закон природы?”

Я бродил по улицам, смотря на себе подобных с чувством никогда не покидавшего меня удивления, и спрашивал себя: “Кто эти создания? Как странно они выглядят!” Я глядел на их лица, словно на лица марсиан, не понимая, кто это, – передо мной были лишь комья плоти со странными впадинами и выпуклостями. С изумлением, так, словно на какое-то мгновение меня наделили глазами будущего, я смотрел на нелепые и уродливые железные коробки на колесах, перемещающие этих людей туда и сюда.

Я читал научные книжки, не потому, что меня привлекали факты и расчеты, – меня увлекали мысли, возникающие при чтении этих книг. В те дни все зачитывались книгами Джеймса Данна о Времени². Глотая их, я думал, что все вопросы жизни наконец решены. Вечность, писал он, это клавиатура рояля, а Время – рука, которая ударяет по клавишам. Объяснение казалось безупречным, изящным и полным.

Однажды, прогуливаясь по Чаринг-Кросс-Роуд³ и глазея на витрины книжных магазинов, я засмотрелся на выставленный там толстый том. На переплете большими буквами было написано волшебное слово Магия. Вначале я стыдился своего интереса и, заходя в магазин, рылся на полках, прежде чем украдкой перелистать несколько страниц этой книги. Неожиданно мое внимание привлекла сноска на одной странице: “Ученик, достигший уровня Магистра первой степени, может создавать богатства и красивых женщин. По его желанию может появляться вооруженное войско”. Против такого устоять было невозможно, и хотя книга стоила очень дорого, я ее купил и сразу принялся разыскивать ее автора, чье имя – Алестер Кроули – завораживало, вызывая волнение и страх. Написав редактору, я заполучил номер телефона и договорился о встрече на Пикадили-стрит, где в одном из дорогих домов жил этот настоящий джентльмен. Великий маг оказался любезным пожилым человеком, одетым в твидовый костюм зеленого цвета. В двадцатые годы он был известен как “самый опасный человек в мире”, но я думаю, что его слава была уже на закате. Он был тронут моим интересом, и мы несколько раз встречались, гуляя по Пикадили, где он, бывало, к моему смущению, останавливался посреди улицы и, потрясая тростью тонкой резной работы, посылал заклинания в сторону солнца. Однажды он пригласил меня на обед в “Пикадили-отель” и в переполненном обеденном зале, к великому удивлению присутствующих, прорычал заклинания над супом. В другой раз он позволил мне спрятать его в своей спальне в Оксфорде, чтобы я мог ошеломить всех его появлением в разгар студенческой вечеринки, и тогда же он обидел официанта гостиничного ресторана, в ответ на просьбу которого назвать номер комнаты прокричал: “Номер Великого Чудовища конечно – 666!”

Когда я ставил в Лондоне “Доктора Фауста”, он согласился быть консультантом по магии, взяв с меня слово, что никто не будет знать, кто он такой, и что он сможет тихо посидеть в конце партера. Но когда Фауст начал свое колдовство, он не выдержал и вскочил, крича что было мочи: ”Нет! Нет, нет! Нужен сосуд с бычьей кровью. Это вызовет настоящих духов, уверяю вас!” Затем, выразительно подмигнув, он добавил: ”Даже на утреннем спектакле”. Покров таинства был снят, и мы все рассмеялись.

Продолжение следует

---

¹ T.C.Eliot (1888–1965) – английский поэт, лауреат Нобелевский премии.
² Dunne John William (1875–1949) – автор популярных книг “Эксперимент со временем” (An Experiment with Time, 1927) и “Серийная вселенная” (A Serial Unverse, 1934).
³ Улица в центральной части Лондона, известная книжными магазинами.