Жестокий романс ХХ века

Нинель Исмаилова

В Москве на фестивале «Новая драма» во внеконкурсной программе была показана премьера Санкт-Петербургского академического Малого драматического театра–Театра Европы «Московский хор».

Униженные и оскорбленные жизненными обстоятельствами, несправедливостью, горькой судьбой, герои Людмилы Петрушевской на этот раз предстали в одеждах поэтики Додина и оказались трагическими и фарсовыми фигурами ХХ века – не только страдальцами и жертвами, но и носителями духовного стоицизма. Спектакль «Московский хор» поставил ученик Льва Додина Игорь Коняев под руководством мастера, но главное даже не зрелость и мастерство молодого режиссера, а то, что постановка эта – явление внутри понятия «театр Додина» по всем художественным параметрам.

Алексей Порай-Кошиц предложил невероятный сценический коллаж из вещей и предметов, использовав их натуральные свойства и цвет как краски своей палитры. Лабиринт из шкафов и кроватей, зеленые отопительные батареи, украшенные разноцветными ползунками, в глубине белеет ванна, поставленная на попа, – все это нагромождение и есть образ незабвенной коммуналки советской эпохи. И при этом каждая вещь – необходимый актеру реквизит: и стол, и стул, по которым они лазают, как по лестнице, и чемодан, и глобус, и дверцы шкафов – они же двери комнат и окна. В этом театре все артистично.

И когда выйдут артисты и молодая полноватая мадам в красной шляпе опустит руки на клавиши старенького пианино, на этих разноуровневых подмостках вы увидите и услышите настоящий хор. На протяжении спектакля под неусыпным и невидимым руководством Михаила Александрова они будут петь Бетховена, Моцарта, Перголези и Дунаевского – как какой-нибудь академический музыкальный коллектив.

Приметы театра – достоверного и условного, квазиматериального и духовного – с первых минут, с первого взгляда задают правила игры и условия восприятия. Контрастное сочетание низкого и высокого – жизни на дне и парения души в пении – тут важнейший эстетический прием.

Сегодня, когда мы уже в XXI веке, вернуть нас в эпоху отошедшую, уже осознанную, как бы исчерпанную – не такая простая затея. Да и зачем? Что откроем мы нового в том знаменательном 1956-м, когда началась реабилитация жертв сталинизма? Какая еще ревизия правды необходима? На все вопросы театр дал внятный ответ.

Прежде всего странные, несчастные и чудаковатые театральные персонажи предстали частицей того «всенародного большинства», от имени которого и во имя которого якобы вершит свои дела история.

Петрушевская виртуозно пользуется этакими мировоззренческими клише, что называется, формулами улицы, однозначно оцениваемыми аудиторией, и поэтому достаточно намека, детали, эмоционального всплеска, чтобы происходящее было воспринято в полном объеме доступного новому сознанию смысла. Ее язык своего рода фольклор, точнее, олитературенный уличный фольклор. Но в театре блестящих реплик недостаточно – артисты должны оправдать языковый гротеск эксцентричностью характера, а заодно придать обыденным, банальным фабульным коллизиям значение жизненных событий, иначе фарс останется фарсом, а чернуха чернухой. Театр же прочитал пьесу как трагифарс, и трагедийное начало от сцены к сцене набирало силу, чтобы остаться итоговым размышлением о гибельной власти государства-монстра над людьми.

В центре спектакля Лика в морской шинели сына, надетой на длинную белую ночную рубашку. Она – бабушка, мать, сестра, тетя, она хозяйка дома и глава семьи, за всех в ответе, все видит, подмечает, оценивает своим ясным ироничным умом. Актриса Татьяна Щуко приглашена на роль из Театра на Литейном – и понятно: такое точное попадание в образ и такая свобода сценического существования!

В спектакле три поколения женщин, и все взаимодействуют с Ликой–Щуко, которая как бы играет вместе с ними и их роли. В сущности, на женщине и земля русская держится, она долготерпима, труженица, несмотря на всю беспросветность жизни тянет лямку, всем помогает, обо всех заботится. Такова Эра – невестка Лики, которую в трудную минуту Лика называет дочерью. Татьяна Рассказова точна и сдержанна, ее средства аскетичны, а органика великолепна. Несмотря на измены мужа, она сохраняет любовь к нему, а чтобы выразить это, актрисе не понадобились ни слова любви, ни эффектные мизансцены. Дуэт Рассказова – Власов (сын Лики Саша) поразителен. Они всегда врозь, в разных концах сцены, почти не общаются, но слышат и чувствуют присутствие друг друга.

Таких выразительных актерских пар в спектакле немало, но самая удивительная – Ирина Демич и Нина Семенова, сестра Лики Нета и ее дочь Люба, вернувшиеся оттуда. Там, в лагерях, они потеряли молодость, здоровье, веру в людей, но осталось (необъяснимо!) надежда на родное цека. «Дети лозунгов и формул, несгибаемые винтики». Их письмо-донос никого, конечно, не пугает – просто театральная гримаса. Две женщины, высунувшись в окно, смотрят в зал и металлическими голосами декламируют какую-то абракадабру...

Жалко людей, всех жалко. Еще в самом начале литературного пути Петрушевской Виктор Розов отметил сострадание к героям как важный элемент ее драматургических опытов. И хотя нежность к своим персонажам она изобретательно камуфлирует, театр это сострадание проявил, вызволил из-под груды гротеска. И сделать это можно было лишь не сбившись с языка жанра, не теряя абсурдистского тона.

Оставаться в эстетике сдвига и плакать живыми слезами, быть концентратом гротеска и нести концентрацию чувства – это задача для Марии Никифоровой, и она с ней справляется, как всегда, не замечая трудностей (младшая дочь Неты Катя). Нечто подобное, видимо, имел в виду М.Бахтин, когда говорил, что на высотах гротескного реализма произрастает жизнь. Даже вульгарная действительность, остраненная театральным остроумием, становится эстетическим феноменом.

Кто-то сказал, что герои Петрушевской могли бы жить в интерьерах Кабакова. В сценографии Порай-Кошица им тоже хорошо, они и толпа, и каждый сам по себе. Ведь театр вслед за драматургом пытается видеть «все сразу, вместе, одномоментно: и чистоту, и грязь, и радость, и отчаяние, и боль, и наслаждение, и любовь, и ненависть...» (А.Михайлов). Поэтому и горько, и смешно. Никто здесь не прав, никто не виноват, а может быть, все виновны, и все по-своему правы. Главное, мы видим их вместе, и каждого – крупным планом. Мы видим их нелепыми и смешными, вздорными и несправедливыми, несчастными и одинокими, – и мы понимаем, что только любовь спасительна.

“Московский хор” оказался кстати на фестивале современной пьесы, – за десятилетия после первых прочтений он только помолодел. Сегодня, когда в искусстве праздник эклектики, спектакль, отмеченный эстетической цельностью, – редчайшая радость.