Академик Академии гуманитарных исследований, историк, философ, переводчик, автор статей по методологии научного знания и ряда монографий, среди которых «Тацит. Время. Жизнь. Книги», «Древний Рим – история и повседневность», «Русская античность»; постоянный автор «Искусства», цикл статей которого о семиотике культуры наши читатели назвали «аспирантским курсом», предлагает нам вместе подумать о проблеме интеллигенции в современном мире. Обсудим эту архиважную проблему во втором полугодии 2003 года. Друзья, пожалуйста, прочитайте внимательно, с карандашом, напишите нам, что думаете.

Что-то кончилось

Проблема интеллигенции ощущается сегодня всё более остро. Впечатление такое, что нормы поведения, которые мы привыкли воспринимать как традиционно и фундаментально интеллигентские: подход к общественным вопросам на основе совести и права, к научным решениям – на основе анализа и поиска истины, к художественным явлениям на основе убеждения и воспитанного вкуса, – в условиях рыночной экономики в российском ее варианте оказались подвержены радикальному искажающему влиянию выгоды и личной заинтересованности. По сообщениям прессы, даже в заповедниках интеллигенции – университетах и институтах – массово распространенной стала торговля конкурсными местами. А больницы? А школы? Всюду мы наблюдаем коррекцию поведения интеллигента в свете распространившихся норм, редко формулируемых, но постоянно подразумеваемых. Разве сегодня кого-нибудь удивляет неприметный отказ от многолетних дружеских связей, если они перестали быть полезными; учет при оценке деятельности того или иного человека его возможности оказаться в дальнейшем полезным оценивающему; сокращение видов деятельности, интеллигенту свойственных, если они перестали быть рентабельными?

Одно из важных впечатлений от современного состояния интеллигенции связано с распадом ее самоидентификации. Условием существования любой культурно-исторической целостности является самоидентификация. Определенное количество людей осознают место, занимаемое в обществе тем слоем, к которому они принадлежат, видят его отличие от других слоев, отличие того кода, в котором данный слой себя выражает, и обычно склонны воспринимать такую принадлежность и такой код как ценность. Для восприятия такой принадлежности как ценности существен облик самоидентифицирующегося слоя, начиная от уровня жизни, от одежды и вплоть до речевых и бытовых привычек. В настоящее время самоидентификация интеллигенции исчезает. Скромность доходов и положение между бедностью и богатством всегда воспринимались человеком этого слоя как типично интеллигентские, т.е. как одна из основ его самоидентификации. Сегодня способность удовлетворяться такими условиями рассматривается как признак ущербности. Под влиянием смешения со-циокультурных элементов общества исчезают не только специфически интеллигентские нормы оформления внешности и поведения, общий тон, но и формы словесного выражения. Последние растворяются, с одной стороны, в гладкой, стилистически и социально нейтральной речи, с другой – в демонстративной грубости и в странном ощущении привлекательности ненормативной лексики.

В сфере духовного производства, столь важного для интеллигентского мышления, происходит размывание понятия ответственности перед осознанной истиной. И это явление не только российское. Цивилизация Европы и европейского типа, ставшая характерной для последних двух-трех десятилетий XX века, обычно называется цивилизацией постмодерна. Ее коренные исходные положения состоят в том, во-первых, что высшей ценностью признается свободное самовыражение человеческой личности («я»), и в том, во-вторых, что недопустимой признается любая норма, не принятая этим «я» для себя внутренне. Соответственно протест вызывает всё, признанное принятым, привычным и, очевидно, доказуемо-истинным – от правил орфографии до требований закона или требований приличия. В научной области – по крайней мере в гуманитарной – одним из результатов такого положения стала свобода умозаключений, выражающаяся в полной субъективности выдвигаемых построений и произвольности выводов. В постмодер-нистском дискурсе доказательство перестает быть обязательным, а факты – системными. Достаточно ассоциаций, сопоставлений, догадок.

Договорились до того, что «надменный сосед» в первых строках «Медного всадника» – не шведы, а морская стихия; основа мировоззрения городничего в «Ревизоре» – митраизм; «не бродяги, не пропойцы за столом семи морей» в песне Окуджавы – воссоздание древнееврейского фольклора и т.п. Читатель волен перенести обращение с истиной и в область общественно-политическую.

Но на фоне исчезающего феномена интеллигенции интерес к ней и восприятие принадлежности к ней как ценности продолжает сохраняться. В 1997 г. в Российской академии наук прошла конференция по проблеме интеллигенции, в 1998-м такая же – в Российском государственном гуманитарном университете, в 1999-м международная и в несравненно большем масштабе – в Иванове, где постоянно функционирует Межвузовский центр РФ по проблемам интеллигенции; материалы (около 130 докладов) были изданы. В том же году в альманахе «Красные холмы» появляется ряд статей о роли интеллигенции в обществе, а в издательстве «Наука» выходит сборник «Русская интеллигенция. История и судьба», включающий 22 статьи видных ученых. Шесть раз в год выходит «Неприкосновенный запас» – журнал, как поясняет его главный редактор, «о культурном сообществе и для культурного сообщества (традиционно именуемого интеллигенцией)». Дважды проходили общероссийские конгрессы интеллигенции на государственном уровне. Печатаются материалы по той же проблеме в журнале «Родина», учрежденном правительством и администрацией Президента РФ.

Если при этом перечисленные в начале признаки интеллигенции воспринимаются сегодня как утраченные (или, скажем осторожнее, утрачиваемые), то необходимо выяснить, когда, почему и в какой мере они стали для интеллигенции основополагающими и в какой мере, следовательно, утрата их может свидетельствовать об исчезновении самой интеллигенции из структуры российского общества.

В правление великих князей московских Ивана III (1462–1505) и Василия III (1505–1533) перед страной, истощенной и разрушенной почти тремя веками татарского ига и наконец от него освободившейся, непреложно встали задачи по ее укреплению и развитию. Решение их предполагало освоение передового экономического, государственного и культурного опыта, накопленного за эти века за пределами страны, в частности и в первую очередь в Западной Европе. Освоение этого опыта не могло быть сведено только к заимствованию отдельных в данных условиях прагматически важных элементов. Оно способствовало появлению некоторой части общества, готовой с этим потенциалом работать, а значит, учитывать в собственном развитии и его культурный код и включать его в структуру собственного сознания.

Однако обращение к Западной Европе и создание человеческих ресурсов, допускающих освоение ее потенциала, должно было осуществляться на фоне другого столь же властного императива. После завоевания турками Византии в 1453 г. Россия осталась единственной крупной православной страной – главным оплотом православия в его противостоянии католическому Западу. Православие становилось в этих условиях тождественным национальному русскому началу, и во имя утверждения национального самосознания освоение западного потенциала должно было сосуществовать с отрицанием и разоблачением его. Соответственно и описанная часть общества, этот опыт в себя вбиравшая и призванная перерабатывать его на благо России, не могла не вызывать двойственного отношения и со стороны власти, и со стороны народа. Она была необходима, и в то же время ей нельзя было утвердиться, ибо ее система ценностей и формы жизни не совпадали с системой ценностей основного населения страны. В этих условиях выработались черты, которые стали характерными для слоя, сформировавшегося в те годы (назовем его
протоинтеллигенцией), но сохранятся в качестве определяющих и для собственно интеллигенции, т.е. вплоть до конца XIX и для XX вв.

Первая такая черта состояла в том, что протоинтеллигент (и будущий интеллигент) уже в ту пору стал (и навсегда остался) прежде всего человеком, открытым переживанию судеб общества и переживанию истории, остался тем, кого Аристотель некогда назвал aner politikos, т.е. в вольном переводе – человеком, живущим интересами страны, народа, государства. Важно, во-вторых, что такой протоинтеллигент (как и будущий интеллигент) входил в обсуждение интересов государства на основе не столько прагматических военно-политических интересов, сколько на основе личного убеждения и совести. Преподобный Нил Сорский в 1503 г. включился на стороне великого князя в борьбу за лишение церкви ее имущества и передачу его государству, исходя не из политических или хозяйственных соображений, а из Сергиевой исихастской логики – отшельника и нестяжателя. Максим Грек откликнулся в 1518 г. на приглашение Василия III переселиться в Россию, ибо стремился содействовать духовному и политическому укреплению русского государства, но принял такое решение в результате глубокого внутреннего кризиса, заставившего его, доминиканского монаха, предпочесть православие католицизму.

В ту же эпоху определились и две другие черты протоинтеллигенции, которые до конца сохранятся и в собственно интеллигенции, – образованность и открытость передовому западному культурному опыту. Многие из таких протоинтеллигентов привлекались к «книжной справе» – к исправлению переводов священных книг с учетом более точных филологических и богословских данных, что предполагало владение древними языками и корпусом священных текстов. Одним из центров, где формировались такие люди, был Новгород. Он не попал под татарские разгромы, в нем сохранились библиотеки, и к концу
XV в. он был одним из самых богатых книгами городов славянского мира. После подчинения Новгорода Москве в 1478 г. некоторые начитанные и образованные новгородские священники были приглашены в Москву, в частности Федор Курицын, духовник великого князя и автор важнейшего для обсуждаемой нами темы стихотворения «Лаодикейское послание».

Освоение западноевропейского культурного опыта было в эту эпоху предметом постоянных забот великого князя и лиц, формировавших идеологическую программу власти. Иван III женился на Софье Палеолог, племяннице последнего императора Византии, но воспитанной в католической Италии и окруженной привезенными оттуда приближенными, и привлекал итальянских зодчих к созданию нового центра российского государства – Кремля. Василий III был сыном Софьи Палеолог, покровителем итальянского грека Максима и вдохновителем работ по «книжной справе». Примечательным образом тому же умонастроению, ставшему универсальным, оказывались подвержены и консервативные противники великокняжеской программы. Защитники церковных имений обосновывали свою позицию ссылками на так называемый Константинов дар – якобы произведенное в IV в. первым христианским императором Рима официальное закрепление за церковью ее имущества, служившее юридическим основанием папских владений. Гонитель новгородских вольнодумцев архиепископ Геннадий настоятельно говорил о необходимости учитывать опыт католической церкви, но в первую очередь испанской инквизиции, в борьбе с «еретиками».

Необходимость складывающегося интеллигент-ского сознания для развития государства и национальной духовности и одновременно восприятие его как противоречащего их традициям и ценностям непреложно сказывались здесь, как и в дальнейшем. Документов, это подтверждающих, множество. Ограничимся двумя.

Собор 1490 г. был созван фактически архиепископом Геннадием для разоблачения и уничтожения новгородских протоинтеллигентов (при всей их востребованности в Москве, у великого князя, который и командировал Геннадия в Новгород!). В инструкции Геннадия говорилось: «Да еще люди у нас простые, не умеют по обычным книгам говорити: таки бы о вере никаких речей с ними (т.е. с новгородскими священниками. – Г.К.) не плодили; токмо того для учинити собор, что их казнити – жечи да вешати». Поколением позже ученый инок Филофей, автор знаменитого послания о Москве – Третьем Риме, счел необходимым в нем признать и подчеркнуть: «...яз сельский человек, учился буквам, а еллинских борзостей не текох, а риторских астроном не читах, и с мудрыми философами в беседах не бывал, учюся книгам благодатного закона, аще бы мощно моя грешная душа очистити от грех». Впоследствии тема эта была усиленно развита у старообрядцев, и в первую очередь у протопопа Аввакума.

Соответственно с середины XVI в. при Иване Грозном с поверхности общественно-политической и культурной жизни протоинтеллигенция исчезает. Но процессы, вызвавшие ее к жизни, продолжали действовать. Во второй половине XVII в. опять возникла ситуация, при которой стране стало остро необходимо (как некогда после татарщины) преодолеть кризис, вызванный Смутой, а значит – резко повышать уровень развития производительных сил, расширять пределы своей духовности, осваивать международный опыт, создавать сословие, способное с ним работать. И опять власть оказалась не готова поставить духовный потенциал нового сословия выше неудобств, связанных с самостоятельностью его мышления, а низовые силы общества и их идеологи – не готовы открыться ничему, что не было укоренено в почве и не исчерпывалось бы ею. Вторая попытка, столь же исторически обусловленная, как и первая, снова не удалась. Удалась третья: в середине XIX в. в литературе и публицистике появляется слово «интеллигенция» – первый признак осознания самого явления в качестве самостоятельного факта общественной действительности.

Появление интеллигенции было вызвано условиями, сложившимися к тому времени. В чем они состояли? В отмене крепостного права и, значит, в растущих возможностях индустриализации. В востребованности труда и образования, в демократизации общества. В сокращении духовных ресурсов абсолютизма и, значит, в исчезновении монархической привилегии на регулирование духовной жизни и дворянски-аристократической привилегии на книжную образованность. В углублении начатого романтиками и пушкинским поколением осознания народно-национальных начал истории и культуры.

Помимо этих условий социально-экономического и идеологического характера, определились и условия, относящиеся к культуре, – может быть, не столь непосредственно очевидные, как только что названные, но более глубокие.

Во-первых, стало окончательно ясно, что интеллигенция возникала из специфических потребностей и специфических условий культурно-исторического развития России. В разное время на роль первых интеллигентов предлагались: сословие писцов в Египте Среднего царства, Цицерон, Марк Аврелий, блаженный Августин, Петрарка и множество других лиц. Исходя из прямого этимологического значения слова называть их интеллигентами, может быть, и можно, но переносить на них слово, в русском и международном словоупотреблении связавшееся за последние полтораста лет с социокультурным типом, очерченным выше, недопустимо. Интеллигенция – чисто русское явление, характерное для определенного периода и определенного состояния страны. Существование интеллигенции и стало восприниматься как избыточное, когда кончились этот период и это состояние.

Во-вторых, протоинтеллигенция могла реализовать свой духовный потенциал только через служение власти и государству; народ как одно из слагаемых национальной жизни и как самостоятельная ее субстанция в протоинтеллигентскую эпоху еще не осознавался. В середине XIX в. такое слагаемое появилось; под влиянием растущего осознания роли народно-национального начала в жизни общества это «слагаемое» было осмыслено как ценность, а служение ему – как этический императив. Протоинтеллигенция воплотилась в интеллигенцию там, где служение народу как величине от власти и государства отличной стало сознательной целью, а интеллигенция конституировалась, с одной стороны, как резерв развития государства и тем самым власти, но с другой – как защитница народа от притеснений той же власти. Россия стала и до последнего времени сохранялась как единственная, кажется, страна с трехвершинной структурой общества: народ, власть и интеллигенция.

Служение народу было сформулировано как главный долг интеллигенции Достоевским в 1876 г. в «Дневнике писателя» в записи «О любви к народу. Необходимый контракт с народом». Есть «мы» – интеллигенция. Она несет на себе первородный грех «разврата и лжи», в который «мы» впали «с прививкой цивилизации». Но есть в ней и «лучшая часть» – она заслуживает название лучшей потому, что «преклонилась перед правдой народной, признала идеалы народные подлинно прекрасными». Речь идет именно об идеалах, ибо в непосредственной жизненной реальности «народ наш груб и невежественен, предан мраку и разврату». Долг интеллигенции состоит в том, чтобы исправить это положение – «способствовать вместе, каждый «микроскопическим» своим действием, чтобы дело обошлось прямее и безошибочнее», а для этого – передать народу «многое из того, что мы принесли с собой». Однако ценность этого «принесенного с собой» – «нашего, что должно остаться при нас», и ценность того, что живет в народе, несоизмеримы. «Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли, и образа», ибо «судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает».

Здесь намечена вся полуторавековая траектория движения русской интеллигенции – ее программа, ее борьба за самоосуществление и ее кризис. От Менделеева до Сеченова, от профессоров-разночинцев, начиная с Цветаева и кончая Павловым, от общественных деятелей, начиная с Михайловского или Стасюлевича и кончая Вернадским, сцену русской жизни заполнили люди нового, ранее неизвестного типа. Перечисленные – только первая шеренга. Ими воспитывались и на них равнялись кроме просто порядочных людей тысячи и тысячи хорошо знающих свое дело и честно его делающих – столичных, провинциальных, «земских» врачей, лечивших народ даром, художников, которые безвозмездно учили крестьян совершенствовать народные промыслы, учителей и учительниц, уезжавших создавать школы в деревне и работать в них.

Октябрьская революция и советская эпоха в корне изменили событийную историю России, но лишь исподволь и постепенно меняли обиходное, социально-психологическое, культурное ее движение. Через все свои метаморфозы от 20-х годов к 30-м, от 30-х или 40-х к 60-м интеллигенция продолжала оставаться верной многому в заветах Достоевского. Она продолжала отдавать – не столько теперь, может быть, даже народу как таковому, сколько добросовестному труду на благо страны, школам и вузам, науке и искусству, порядочности как категории общественного поведения – «многое из того, что она принесла с собой». Но, стремясь «преклониться перед народом, ожидая от него всего, и мысли, и образа», оказалась готовой поверить лозунгам времени, признать высшим воплощением этого народа – государство и, соответственно, судить его строй «не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим и святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно вздыхает».

Именно в этой своей двойственности интеллигенция продолжала по своей культурно-исторической сути быть интеллигенцией и оставаться ею. Продолжала, как бы ни строились ее отношения с двумя другими вершинами треугольника оставаться самой собой до тех пор, пока реальными, данными в ощущении, сохраняющими что-то от старого своего качества, оставались обе эти вершины. Впечатления, с которых мы начали настоящие заметки, отражают ситуацию, которая не предполагает никакого насильственного ущемления интеллигенции. Просто изменившаяся социокультурная конфигурация делает интеллигенцию избыточной там, где две другие вершины общества изменились радикально, неузнаваемо и больше не пробуждают желания ни «преклоняться перед народом», ни служить «великим и святым вещам» в лице государства.

Иллюзия интеллигенции, что она продолжает существовать, и потребность доказать это себе и людям основаны отчасти на том, что общество – по крайней мере в России – по-прежнему остро нуждается в нравственной норме и привычно апеллирует к сословию, долго воспринимавшемуся как носитель таковой. Отчасти та же иллюзия и та же потребность растут из повседневного опыта. Он показывает, что люди с более или менее длительной интеллигентской биографией, носители интеллигентской системы ценностей и даже приносившие ей немалые жертвы, продолжают и сегодня восприниматься как чистокровные интеллигенты, хотя и встраиваются в складывающуюся (сложившуюся?) систему рыночной экономики с соответствующей ей надстройкой. Прежде всего это относится к тем, кто связал себя с политикой. Aner politikos все больше должен стать, как наверное назвал бы Аристотель, aner hrematikos (человек, помышляющий о деньгах и выгоде). Время требует от него не столько взыскательной оценки своего нравственного содержания, сколько участия в своей материально-экономической и финансовой практике. Ход времени жестко и требовательно отбирает и включает в себя общественные силы, ему соответствующие, и отторгает, обрекая на деградацию и исчезновение, слои ему чуждые. Интеллигенция полностью втянута в этот процесс. Определенная – и на глазах сокращающаяся – ее часть достаточно ясно ощущает, что в силу нерасторопной приверженности нормам, которые более не соответствуют условиям, оказалась вне этого хода времени. Другая, весьма значительная – и на глазах растущая – ее часть располагает возможностью вести образ жизни, который обеспечивает реализацию традиционных ее интересов и форм самовыражения – от дальних образовательных путешествий до приобретения адекватно репродуцированного антиквариата, равно как реализацию интересов и форм, соответствующих последним требованиям времени – от дорогих компьютеров до подержанных иномарок, без особых размышлений и переживаний платят за этот новый образ жизни тем, старым.

Общественные органы, которые утратили связь с исходной содержательной своей субстанцией и тем не менее внешне эту связь сохраняют, в современной научной литературе принято называть симулякрами, то есть формы эти – одна только видимость.