Классика и современность

В № 10 опубликована статья академика Михаила Гаспарова «Столетие как мера, или Классика и современность». Сегодня в дискуссию вступают учителя. Конечно, так быстро откликнуться могли только москвичи.
Мы показали Михаилу Леоновичу учительские письма и продолжили разговор в редакции.

Уважаемый Михаил Леонович!

Ваши статьи, интервью, заметки всегда вызывали и вызывают у меня величайший интерес. Ваша искренность, мудрость и терпимость заставляют по-иному оценивать и понимать самые разнообразные явления культуры. Ваша статья, посвященная культурным традициям и современности, несомненно, найдет отклик в умах и сердцах как просвещенной, так и не очень просвещенной публики.

Прежде всего хотелось бы сказать, что школьную программу по литературе следовало бы хоть в какой-то степени изменить. И если уж изучать «предписанную классику», то выбрать из нее произведения, в которых больше общечеловеческих идей и меньше тенденций. Так, например, обязательных «Отцов и детей» Тургенева можно заменить его же «Вешними водами» и «Первой любовью».

Но вот Пушкин! Это трудный разговор. Молодому человеку конца ХХ–начала XXI века ближе поэзия Серебряного века, в которой нашла отражение сложная и противоречивая эпоха новейшего времени. В ней больше метафоричности, символики, намеков. И все это ближе сознанию современного человека. А Пушкин – гармония и ясность, почти античность. И тут впору с Вами согласиться, что его поэзия не станет необходимой частью миросозерцания нашего с Вами юного современника. Но не мы ли в этом виноваты – взрослые и порой слишком самоуверенные, наложившие на вечно живую поэзию и на его создателя «хрестоматийный глянец»? Может быть, утраты происходят оттого, что мы безапелляционно вдалбливаем ученикам наше представление о поэте и не даем им представления о Пушкине как о человеке – живом, всегда современном, веселом и общительном, варящем «жженку», постоянно влюбленном и одновременно создающем пленительные строки, полные изящества, гармонии и глубокого смысла, человеке, который писал о себе: «поклонник дружеской свободы, веселья, граций и ума...»

Есть у Пушкина строки, которые, прочитав однажды, забыть невозможно. В них прозорливость и ум, утешение и надежда. И наша задача – сделать так, чтобы эта поэзия дошла до молодых. Приведу пример из своей школьной практики. На уроке МХК, рассказывая о Рубенсе, показала «Портрет камеристки» – зеленые глаза, гладкая прическа, из которой выбивается прядка волос, что делает лицо женщины милым и оживленным. И тут внезапно мне приходит на ум пушкинская строка: «нарядов и речей приятная небрежность». И я вижу по лицам детей, как кстати пришлась эта строчка, как благодаря ей живописный образ стал более понятен им.

А может быть, стоило бы начинать изучать Пушкина с баллады «Жених», со стихотворения «Анчар», где есть элемент детектива, а уже потом говорить о высоком и вечном? Пути познания и воспитания чувств могут быть разными. И осознавая неизбежность утрат, мы все же должны помнить, что в мире есть явления, творцы, чье присутствие необходимо нам в разные моменты жизни, что именно они делают ее полней и богаче, нас – благороднее и утонченнее; они часть нашего бытия. И Пушкин – среди них.

Не согласитесь ли вы с тем, что и от нас с Вами, может быть, зависит, станут ли Пушкин и Толстой нашими современниками?

Надежда СЕТЮКОВА,
преподаватель МХК школы «Интеграция XXI век»

Уважаемый Михаил Леонович!

Разрешите задать Вам несколько вопросов, вызванных публикацией «Столетие как мера, или Классика на фоне современности».

Можно ли относить к классическим, т.е. образцовым, стихи позднего
Пастернака или пьесы Вампилова?

К какому роду «несовременности» отнести Баратынского? Очевидно, к тому, который «мирно устаревает и забывается», поскольку в школе его не навязывают?

Почему то, что говорит о Пушкине Непомнящий, Вы называете подновлением? Если он рассказывает о фактах биографии, о нравах, о стиле времени, разве этим он не помогает воспринимать Пушкина более адекватно? Разве нельзя сказать, что не Пушкина он втягивает, втаскивает в наше время, а нас погружает в его эпоху, открывая ее для нас? Например, в давно ставшей для меня настольной «Занимательной Греции» – бездна информации, блистательно подновляющей, т.е. приближающей, дела давно минувших дней. И если Вам удается сделать живой такую древность, когда даже текст Эсхила воспринимаешь без особой натуги, то не странно ли считать, что «художественный язык Пушкина для нас уже чужой»? А чем он отличается от нашего нынешнего – богатством и гармоничностью? Ну, так стоит ли от этого отказываться?

Все мои доводы так банальны, что мне кажется, Вы сознательно – простите! – провоцируете читателей «Искусства».

А что касается отвращения, которое неизбежно вызывают «программные» произведения у выпускников школ, то тут неразрешимая, очевидно, проблема исключительности, редкости талантливого учителя литературы. Могу только поделиться своим родительским рецептом противостояния этой беде: за полгода до «прохождения» в школе «Отцов и детей» я подсунула роман своему сыну (убежденному технарю). Он читал, поверьте, с упоением, делясь со мной, как собственным открытием, самыми «вкусными» фразами. И потом уже тоскливое препарирование романа на уроках не смогло убить его первоначального восторга.

Я была бы Вам благодарна, если бы Вы нашли время и возможность развеять мои, а возможно, не только мои, сомнения.

С неизменным уважением

Майя КАРАПЕТЯН,
преподаватель МХК ГОУ №1674

Нинель Исмаилова. Для старшего поколения искусство было первейшей ценностью - будем ли мы услышаны в современном обществе, знающем только прагматический интерес?

Михаил Гаспаров. «Только» – преувеличение. В старшем поколении тоже большая часть нашего общества жила прагматическим интересом: хоть как-нибудь выжить. Кому удавалось, те хватались душой за искусство, чтобы передохнуть от этой прагматической заботы. Разве сейчас что-нибудь переменилось? А хвататься душой за искусство можно по-разному. Аристотель, как кажется, считал (не в «Поэтике», а в «Политике»), что низшее искусство служит развлечению, среднее – очищению чувств, а высшее – развитию ума, и все это одинаково важно. Я думаю, что пропорции тех, кто ищет первого, второго и третьего, и сейчас такие же, как пятьдесят лет назад. Только тогда было меньше развлекающего искусства, и те, кто сейчас читает триллеры и дамские романы, тогда вообще ничего не читали. Наша педагогическая забота – развивать в людях не только низшую, но и среднюю, и высшую потребность в искусстве. Вероятно, делается это постепенно. Никто не учится азбуке сразу по «Войне и миру»; чтобы начать читать Гоголя, нужно сперва начитаться «Английского милорда». Наверно, в начальных и средних классах нужно приохочивать школьников к нынешним «Милордам», чтобы после этого в старших стали потребностью Пушкин и Гоголь. Хорошо ли это делает нынешняя школьная программа?

Другое дело: искусство делится не только на развлекательное, проясняющее и развивающее, а еще и на словесное и внесловесное – зрительное. В эпоху радио в выигрышном положении находилось словесное, в эпоху телевидения в выигрыше оказалось зрительное. Думаю, однако, что и здесь пропорции между теми, у кого более восприимчиво левое (анализирующее), и у кого правое (синтезирующее) мозговое полушарие, остались без изменений. Нужно лишь заботиться о тех, кому труднее. Мы это плохо умеем: раньше не заботились о наглядности, теперь не заботимся о логичности. Но как это делать лучше, я не знаю: я сам слишком односторонне-словесный и логичный.

– Визуальные искусства в постиндустриальную эпоху вышли на первые роли. Субкультура в кино, на ТВ и в шоу-бизнесе достигла такого размаха, что так называемая элитарная культура вытеснена за пределы реальности. Когда-то мы с вами говорили о том, что искусство, литература необходимы людям, потому что расширяют перспективу человеческого мироощущения, создают контекст, необходимый для восприятия настоящего. Но ведь масскультура не решает этих задач, не ставит их – она, можно сказать, освободила себя от ответственности за последствия. Постмодернизм вообще отменил иерархию ценностей. И вот уже театральные режиссеры по отношению к текстам Чехова и Тургенева позволяют себе такое, что приходится говорить о разрушении классики, искоренении этического смысла классических произведений.

– Что позволяют себе театральные режиссеры по отношению к текстам Чехова и Тургенева – об этом действительно стоило бы поговорить для сравнения. И озаглавить вопрос так: есть искусство актуальное и есть музейное. В актуальном – актеры в робах, в музейном – во фраках; в музейном хвалят Татьяну за то, что она верна мужу, в актуальном это совершенно непонятно. Спрашивается совершенно как при ЛЕФе: а на черта нам музейное искусство? Кто задумывался над этим и экспериментировал с этим серьезно, а не только для эпатажа, так это Брехт; но я нигде не читал убедительных анализов его перелицовок Софокла и Марло. Мне стыдно, но я не готов ответить, зачем нам музейное искусство. Мне хотелось бы сказать: пока оно демонстрирует нам отдельно парики и кафтаны, а отдельно философию Декарта, оно и впрямь ни к чему: поглазеешь и бросишь. А вот если оно представит их как проявление единой структуры, где все логически выводится из того, как люди хотят есть или хотят верить в Бога, то это будет очень интересно, и переодевать героев Мольера в робы уже не захочется. Но как фантастически трудно всю эту структуру полно охватить и наглядно представить, я хорошо знаю. Даже в «Занимательную Грецию» у меня поместилось не все. А кто заметит, что именно не поместилось?.

– Так зачем читать классику?

– Зачем читать классику? Внимание: кажется, это самое главное. Классика – это не совокупность текстов, которые можно только повторить, это язык, на котором можно сказать свое собственное и нужное. Не разговорник с готовыми фразами, а учебник языка. Своим детям я говорил: «Сейчас твой круг общения – дворовые ребята, здесь для взаимопонимания хватает слов из модного жаргона и образов из последнего кино. Но будешь взрослеть (хоть тебе этого и не хочется) – круг этот будет расширяться, и взаимопонимание станет труднее. Тебе нужно будет написать письмо о том, что ты прав, а другой виноват, – на дворовом языке ты этого убедительно не сделаешь. А если ты присмотришься, как писал Пушкин (не о чем, а как он писал), – то сможешь. Есть один человеческий тип, знакомый в жизни каждому; ты будешь его описывать и только запутаешься, а кто читал Гончарова, скажет: Обломов – и всем читавшим станет ясно». Может быть, это и ответ на вопрос: способно ли искусство преодолевать различия поколений? Мы с Аверинцевым однажды разговаривали о том же, о чем пишет Надежда Сетюкова: какие произведения следует проходить из Пушкина? Он сказал: «Только не «Онегина». Я ответил: «Нет, нужно, как в науке, оглядываться на индекс цитируемости, а об «Онегине» школьнику приходится читать и слышать чаще, чем о других произведениях». Он не возражал. Хороший или плохой человек Печорин? По-моему, судя по всем его поступкам, порядочный мерзавец. Но Лермонтов пишет о нем и от его лица так, что мы ему сочувствуем. Как он этого добивается?– давайте посмотрим. Хороший ли человек Онегин? Поверхностный, с позерством; всякий скажет, что Татьяна лучше. Однако в ответ на письмо Татьяны он вдруг ведет себя не как профессиональный сердцеед, а как просто хороший, порядочный человек (эпиграф: «Нравственность – в природе вещей» – ирония это или нет?), но читатель этого не замечает, а лишь сочувствует Татьяне. Как Пушкин добивается этого смещения интереса и зачем? – давайте посмотрим. Вот такого подхода к классике – не как к тексту, а как к языку – я не встречал в знакомой мне педагогике. Это всегда была совокупность готовых текстов, которые раньше должны были учить «идейности», а теперь – «духовности». Учили говорить готовое, а не помогали говорить свое.

Только в этом смысле я и сказал, что Пушкин – это для нас чужой язык. Мы все его когда-то выучили, но не все помним, как мы его учили. Поэтому нам иногда кажется, что это язык естественный и родной, что достаточно, скажем, проникновенно прочитать стихотворение Пушкина – и до каждого дойдет, как оно прекрасно и содержанием и формой, и каждый захочет познавать Пушкина еще и еще. А это не так. Конечно, талантливый педагог сумеет прочитать (с парой нужных комментирующих слов) именно так, и талантливый ученик сумеет его воспринять именно так. Но искусство педагогики существует не для талантливых, а для средних. Это техника: как заинтересовать? Избави боже, я не призываю отбрасывать Пушкина, потому что он стал труден; наоборот, призываю к очередным педагогическим подвигам на преодоление этой трудности. Но на уроках родного языка учитель старается заинтересовать ребят одними средствами, а на уроках иностранного языка – другими. Так и здесь. Хорошо ли у нас разработана эта техника заинтересовывания? Не знаю. В «Занимательной Греции» мне пришлось учиться ей самоучкой. Но педагогика стоит на убеждении, что любознательность есть врожденный инстинкт человека, такой же, как еда и размножение. Любознательность и сделала человека человеком: все животные чувствуют по отношению к огню смесь любопытства и страха, и только в первобытном человеке любопытство пересилило страх, он стал хозяином огня и этим отделился от животных. Точно такую же смесь любопытства и страха чувствовала Россия по отношению к Европе, и только в Петре I любопытство пересилило страх – и Россия стала такой, какая есть, со всем хорошим и плохим. Я тоже оптимист, считаю любознательность врожденным инстинктом и верю, что ее можно развить. Только как?

– Что именно спрессовывает сто лет в пятьдесят?

– Меня учили, что бытие определяет сознание, так мне и хочется ответить: технический прогресс. Мой знакомый культуролог (наши читатели его хорошо знают – это Георгий Кнабе) говорил: современные мужчины сами не замечают, что в их быту за одну человеческую жизнь сменились три культурные эпохи: опасная бритва, безопасная бритва и электрическая бритва; раньше на каждую понадобились бы столетия. А от технического прогресса меняется уровень жизни: когда я учился в школе, земля кормила два миллиарда населения, сейчас кормит шесть. А от уровня жизни меняется и система потребностей, в том числе и в искусстве: для той массы, для которой искусства не существовало, оно потребовалось – хотя бы в виде бульварной словесности. И так далее.

– Можно ли говорить об искусстве современности, избегая оценок?

– Думаю, что нет. Профессиональный искусствовед (и только он) обязан уметь говорить и о современности без оценок, но лишь в порядке исключения. И то это почти никому не удается.

А в том, как преодолевать отвращение ко всему, что проходится в школе, я совершенно согласен с коллегой Карапетян. Знаю по себе: мне посчастливилось еще в дошкольном возрасте читать не только Пушкина, а и учебники истории и географии, и поэтому интерес к этим наукам у меня состоялся, а к другим нет. В эвакуации на бескнижье соседская девочка спросила, нет ли у меня книг почитать? Я протянул географию Баркова и Половинкина. Она разочарованно сказала: разве это книга? Это учебник!