Главная страница «Первого сентября»Главная страница журнала «Искусство»Содержание №7/2006

ТЕТ-А-ТЕТ

Н а ч и н а я   с   Х Х    в е к а

Елена МЕДКОВА

В круге жизни

Хороший человек была бабка Анисья. 1973

Переживание и осмысление этносом сильных исторических потрясений имеет свои закономерности. В начале, когда боль и гнев вторгается в каждый дом, в бой ведет песня — «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…» Победа, какой бы ценой она ни была завоевана, — это безмерная радость. И тогда появляются монументы и мемориалы — Трептов-парк, Мамаев курган, Поклонная гора, тысячи обелисков Памяти в каждом селении. Проходит время, боль и радость, трагедии потерь и обретений спрессовываются и оседают в памяти народной мощным пластом опыта национальной ментальности. То, что было кровоточащей раной, превращается в подернутое печалью предание, питающее корни вечно живого древа народной мудрости. И тогда возникает быль, былина, «сказка сказок».

Семидесятые годы прошлого века стали рубежом для многих художников в осмыслении истории семьи — истории страны — истории народа. Шинель отца уже остывала, одиночество матерей клонилось к закату, всеразъедающий негативизм еще не исковеркал душу, травы родной земли дышали в лицо. Ответственность за быль пришла к Юрию Норштейну, и появился мультфильм «Сказка сказок» — «фильм о памяти», «потому, что наше детство пришлось на конец войны, и мы вечно должны помнить, что счастье — это каждый мирный день. Каждый день». Воспоминания о старом опустевшем доме, в котором забыли древнюю, одновременно трогательную, нелепую и загадочную колыбельную про то, как «придет серенький волчок…», наливающиеся соком алого цвета яблоки на снегу, Вечность в быстрых рисунках Пушкина, оборванная войной мелодия вальса и расставание навсегда с упорной надеждой встретиться, явь и сказка, печаль многоопытной жизни и незамутненная радость детства, прошлое и современность, история и вечность — все должно переплавиться, чтобы стать частью памяти русского народа, частью памяти всех времен и народов.

Свою формулу современного эпоса нашел и Виктор Попков в полотне-саге «Хороший человек была бабка Анисья». Он шел теми же непостижимыми путями народной логики, что и Норштейн, вминая свою боль в эпический строй коллективного сознания, «в неистребимость глубинных форм народной жизни» (З.Агранович), которыми питался и языческий миф, и христианский космос Древней Руси, и всемирно-отзывчивая вселенная Пушкина. Об этом «финальном» полотне Попкова говорить трудно, потому что невозможно смотреть на него только своими глазами или глазами самого автора — все время чувствуешь одновременное присутствие многих. «В багрец и золото одетые леса»… «Печаль обильная потекла среди земли Русской»… «Разве поеду я ведь, добрый молодец, а и во тую дороженьку, где убиту быть? А и пожил я ведь, добрый молодец, на сем свете. И походил-погулял ведь добрый молодец во чистом поле»… «Чтоб в груди дремали жизни силы»… «Скрепил ум волею своею и построил сердце свое мужеством»… «Жди меня, и я вернусь»… «Но как же любо мне осеннею порой, в вечерней тишине, в деревне посещать кладбище родовое, где дремлют мертвые в торжественном покое… Стоит широко дуб над важными гробами, колеблясь и шумя…»

«Багрец и золото» — иначе невозможно определить то горение иконного золота земли, устланной листвой, далеких холмов и кроны могучего дерева; иначе невозможно объяснить пламя жизни в одеждах всех молодых женщин и отгоревшую черноту одеяний пожилых; иначе невозможно передать ощущение «черной земли… кровью политой», взошедшей красными звездами на бесчисленных обелисках.

«Обильная печаль» невозвратного ожидания — ее разделила со всеми русскими женщинами мать художника. Уходя на фронт, отец Попкова «сказал последнее слово супруге своей Степаниде Ивановне, глядя на детей: «Ежели что, Стеша, помни мой наказ. Замуж не выходи, четверо у тебя их… Выучи детей, если сможешь… Помня наказ мужа, замуж так и не вышла… поплакала, попричитала над вещмешком мужа, присланным товарищами вместе с похоронкой, разглядывала вместе с детьми мужнины вещи — все, что от него осталось» (воспоминания И.Обросова). В картине она одна из всех и все в ней — ее скорбный профиль множится в суровых ликах старух и в мечтательных абрисах девушек: такой она была, такими они станут — мудрыми и спокойными. Русский вариант мадонны — старая женщина с внуком на руках.

Рядом с русским оплакиванием всплывает оплакивание Джотто с его неизреченной трагедией повернутых спиной к зрителю фигур. Но там оплакивали богочеловека, а у Попкова оплакивают общую долю. Это помогает «построить сердце свое мужеством» и упокоить смертную муку добром в сердцах людей («хороший человек была бабка Анисья» — «хорошего человека» видел в каждом Иешуа у Булгакова, так как свет добра был в нем самом), развеять ее в чистом поле, под «широким дубом».

Могучий дуб на картине Попкова поистине стоит широко, как мир, без цели, без начала, самодостаточный в своем непостижимом бытии. Его листья щедро устилают землю и заменяют небо. Они и есть небо с оком божьим, так как написаны тем же узорочьем, что и облака на иконах, а ветвь зелени среди пожара рыжей кроны смотрится как знак животворящей энергии. Они же и есть земля, ибо что есть земля, как не снизошедшие с неба листья. Свежая могила не пугает, она на наших глазах сращивается с золотом упавших на землю небес. Печаль одной из женщин, обездоленных войной, развеивается святостью жара жизни. Печаль не вечна, она только до порога, за которым вновь начинается жизнь. Но именно на ней, горькой женской печали русских женщин, держится почерневший от мирских бурь ствол Древа жизни — пока стоят эти женщины в черном и идущие им на смену, и у него будут силы осенять мир. Их слезами веры, любви и надежды питаются корни древа, из их судеб оно растет.

Для коллективного сознания быть под мировым древом означает слиться с миром, прорасти миром. Смерть под его сенью — временный сон в лоне матери-земли. Ее голос поет о любви («Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел»), ее мощью в груди у обретшего свободу и покой «дремлют жизни силы».

Земля на картине Попкова эпически космична, как у К. Петрова-Водкина. Нам недоступен ее горизонт, хотя мы и парим над ней вместе с птицами. Но вся она, мягкая и круглящаяся, раскрыта навстречу нам, она наша, родовая. Она приняла в себя жертву наших отцов и матерей, как ранее принимала от прадедов. Сможем ли мы лечь должной былинкой в вечном круге ее жизни?

Биография

Виктор Ефимович Попков (1932–1974) родился в Москве, в семье крестьян, покинувших в 30-е годы деревню. Отец погиб на войне. Мать, «простая русская крестьянка, одаренная природной крепостью ума и возвышенностью чувств», поддержала сына в его детском увлечении рисованием. Попков окончил Художественное графическое педагогическое училище, а затем графический факультет Московского художественного института им. В.И. Сурикова. Его учителем стал талантливый художник Е.А. Кибрик, который в начале своей деятельности отдал дань глубоким формальным изысканиям в области книжной графики. Попков дебютировал несколькими годами позже появления нового стилистического направления в советском искусстве — так называемого «сурового стиля». Следуя духу времени, он ориентировался на его лидера А.А. Дейнеку. Известность художнику принесло полотно «Строители Братской ГЭС». Преодолевать графичность Попкову помогло народное искусство лубка, традиции древнерусской иконописи и живопись К. Петрова-Водкина.

Для творчества Попкова характерна открытость влияниям и быстрая смена стилей. Наиболее известен «Мезенский цикл» Попкова («Одна», «Воспоминания. Вдовы», «Северная песня», «Шинель отца»). В конце творческого пути художник вышел на сложную систему метафорических и символических образов, порой гротескных, порой крайне экспрессивных, порой театрально условных («Тишина», «Майский праздник», «Новогодняя ночь»).