Н а ч и н а я   с   X X   в е к а

Фонтан

Когда я стоял в очереди за билетами в лондонскую галерею Саатчи, мое внимание привлек смятый спальник, валявшийся неподалеку от кассы. Неужто экспонат? Вроде непохоже... Место совсем неподходящее, да и художественная ценность, мягко говоря, сомнительна. С другой стороны, что он тут делает, почти в музее?

Особенно смущало вот это «почти». Наткнись я на спальник где-нибудь на улице, пусть даже у самого входа в музей, но под открытым небом, сомнений бы не было — бомжей в Лондоне не меньше, чем в любой другой крупной европейской столице. И наоборот, тот же спальник, но увиденный уже после покупки билетов и их контроля на входе, однозначно воспринимался бы как предмет экспозиции.

Но и в последнем случае художественная ценность сего объекта оставалась бы под вопросом. Конечно, можно (и нужно!) было бы остановиться, задуматься, помедитировать над предметом, зацепиться за ассоциации, поразгадывать название... Вот только сгустился бы результат этих умственно-эмоциональных экзерсисов в ту загадочно-неуловимую и необозримую целостность, которую мы называем художественным образом? Сильно сомневаюсь. А раз нет образа, нет и искусства. Так?

М. Дюшан. Автопортрет

Так да не так. Точнее, для кого-то так, а для кого-то и не так. Я для себя давно решил, что искусство — это образ и тайна. Возьмем знакомые нашему читателю примеры всё из той же галереи Саатчи: заформалиненная овечка, автопортрет из собственной замороженной крови и шестиметровое пособие по анатомии. Они ведь не обделены способностью рождать эти самые образы, да еще и ускользать от окончательного срывания покровов, а значит, проходят по нашему ведомству — ведомству искусства, в чем мы убеждались (или пытались убедиться) в публикациях газеты «Искусство» (№ 21/2004, 4/2005, 21/2006).

Мое определение покажется достаточным далеко не всем. Наверняка кто-то считает, что «должно быть красиво», кто-то полагает необходимым «учить возвышенному», а кто-то требует «отражения действительности». И в результате отказывает, к примеру, «Черному квадрату» в праве называться произведением искусства.

Но были в истории художники, которые полагали «образ и тайну» не только недостаточными, но и, наоборот, избыточными требованиями. Какой образ? Какая тайна? Все гораздо проще. Выставлено в музее — значит, искусство.

Именно так рассуждал знаменитый провокатор от искусства Марсель Дюшан (Marcel Duchamp), когда в 1917 году купил в нью-йоркском магазине сантехники фарфоровый писсуар, подписал его вымышленным именем Р. Мутт и отправил под названием «Фонтан» на открытую выставку Общества независимых художников, в котором сам и состоял в Совете директоров.

По условиям выставки в ней мог принять участие каждый, заплативший шесть долларов. Однако «работа» Дюшана была немедленно отвергнута, как «неискусство», после чего художник выставил ее в галерее фотографа Альфреда Штиглица, а сам вышел из руководства Общества.

Естественно, слух о скандале быстро распространился, и поднялся немалый шум. Критики состязались в интерпретациях: то под влиянием модного психоанализа видели в писсуаре мягкие женские формы, готовые принять в себя мужскую жидкость, то обнаруживали сходство с сидящим Буддой, то глубокомысленно приписывали эпатажному жесту Дюшана некий новый минимализм. Сам же художник веселился над псевдоученой реакцией: «Я швырнул им в лицо стойку для бутылок с писсуаром, и теперь они восхищаются их эстетическим совершенством».

Когда страсти поостыли, в «Фонтане» обнаружили то, что он и означал, — конец искусства. Точнее, конец старого искусства, решавшего эстетические задачи и ставившего своей целью изображение действительности. А что может точнее изобразить действительность, нежели она сама? Вот и совершил Дюшан последнюю подмену, окончательно заменив изображение вещи самой вещью. Хотите, чтоб было «похоже»? Получите писсуар!

Казалось бы, искусство вышло в жизнь и растворилось в ней без осадка. Но желание поместить свой «Фонтан» на выставку все-таки означало, что художник признает границу между искусством и неискусством. И эта граница совпадает с границей музейной экспозиции. Все, что внутри, — точно искусство, пусть новое. А то, что вне, — еще неизвестно. Таким образом, значимым стало не само произведение, как раньше, но контекст, в котором оно пребывает. Из этой идеи, кстати, выросли впоследствии многие направления современного искусства.

«Фонтан» вошел в серию «реди-мейд» ( ready - made ), то есть «уже сделанных», «готовых» объектов — термин, введенный самим Дюшаном. Обыденные предметы, например упомянутая выше в цитате стойка для бутылок, изымались из среды их реального использования и самим фактом экспонирования в музее или на художественной выставке «назначались» произведениями искусства. А что вы хотите? Веяние времени. В обществе потребления вещи стали предметом культа, и не только технически сложные телевизор и компьютер, но и «простые» биде с унитазом. Вот и оказались на соседнем пьедестале с Мадоннами и Венерами...

Так купленный в магазине писсуар стал значимой вехой, верстовым столбом на бесконечной дороге, по которой, не останавливаясь, все еще идет искусство. Тем не менее я, верный своему внутреннему убеждению (образ и тайна), не отнес бы его к «настоящим» произведениям искусства, ограничившись каким-нибудь другим наименованием. Например, арт-объект. Или художественный жест. Пусть в подобном качестве и останется в истории — заслужил!

А случай со спальником, с которого я начал, завершился самым забавным образом. Все мои сомнения разрешились, когда я купил каталог галереи и обнаружил там своего знакомца. Раз в каталоге — значит, в экспозиции. Раз в экспозиции — значит, экспонат. А что у кассы валялся, а не в зале, так то ж игра — специально, чтобы я поломал голову.

Дюшан был бы доволен.