Арсений Мещерский. Зима. Ладога. 1878.
Государственная Третьяковская галерея, Москва
И мирный неги уголок
Ночь сумраком одела,
В камине гаснет огонек,
И свечка нагорела...
А. Пушкин
Эпиграфом являются четыре строки из второй
строфы стихотворения Пушкина «Мечтатель» (1816).
Мы далеки от мысли упрекать Чайковского за то,
чего в его сюжете нет. А нет в нем объемности или,
лучше сказать, многоплановости мысли Пушкина. Из
стихотворения взято лишь несколько строк, что
понятно и объяснимо: ведь это всего лишь эпиграф,
и строки эти чудесно «озвучены». Но смысловая
гамма у Пушкина шире и богаче: его стихотворение
(причем стоит заострить внимание на дате его
создания и юном возрасте автора) как раз и
выражает идею аллегорического толкования
годичного круга и зимы как завершения этого
круга, а шире — жизненного пути человека.
Кстати, трудно с полной уверенностью сказать,
какое время года имеется в виду в стихотворении.
Некоторые уверяют, что стихотворение посвящено
осени1. Судите сами. Вот стихотворение
полностью.
МЕЧТАТЕЛЬ
По небу крадется луна,
На холме тьма седеет,
На воды пала тишина.
С долины ветер веет,
Молчит певица вешних дней
В пустыне темной рощи,
Стада почили средь полей,
И тих полет полнощи;
И мирный неги уголок
Ночь сумраком одела,
В камине гаснет огонек,
И свечка нагорела;
Стоит богов домашних лик
В кивоте небогатом,
И бледный теплится ночник
Пред глиняным пенатом.
Главою на руку склонен,
В забвении глубоком,
Я в сладки думы погружен
На ложе одиноком;
С волшебной ночи темнотой,
При месячном сиянье,
Слетают резвою толпой
Крылатые мечтанья,2
И тихий, тихий льется глас;
Дрожат златые струны.
В глухой, безмолвный мрака час
Поет мечтатель юный;
Исполнен тайною тоской,
Молчаньем вдохновенный,
Летает резвою рукой
На лире оживленной.
Блажен, кто в низкий свой шалаш
В мольбах не просит счастья!
Ему Зевес надежный страж
От грозного ненастья;
На маках лени, в тихий час,
Он сладко засыпает,
И бранных труб ужасный глас
Его не пробуждает.
Пускай, ударя в звучный щит
И с видом дерзновенным,
Мне слава издали грозит
Перстом окровавленным,
И бранны вьются знамена,
И пышет бой кровавый –
Прелестна сердцу тишина;
Нейду, нейду за славой.
Нашел в глуши я мирный кров
И дни веду смиренно;
Дана мне лира от богов,
Поэту дар бесценный;
И муза верная со мной:
Хвала тебе, богиня!
Тобою красен домик мой
И дикая пустыня.
На слабом утре дней златых
Певца ты осенила,
Венком из миртов молодых
Чело его покрыла,
И, горним светом озарясь,
Влетала в скромну келью
И чуть дышала, преклонясь
Над детской колыбелью.
О, будь мне спутницей младой
Д о самых врат могилы!
Летай с мечтаньем надо мной,
Расправя легки крылы;
Гоните мрачную печаль,
Пленяйте ум... обманом,
И милой жизни светлу даль
Кажите за туманом!
И тих мой будет поздний час:
И смерти добрый гений
Шепнет, у двери постучась:
«Пора в жилище теней!..»
Так в зимний вечер сладкий сон
Приходит в мирны сени,
Венчанный маком и склонен
На посох томной лени...
Форма пьесы — сложная трехчастная с кодой.
Музыка создает настроение покоя,
умиротворенности и уюта, интимности обстановки.
Мелодию легко напеть, она покоится на мягком
аккомпанементе, голоса которого в свою очередь
тоже очень мелодичны и вызывают представление о
струнном по природе звучании: гибкое ведение
смычка, разнообразие в степени его нажима — все
это наилучшим образом может передать мельчайшие
колебания и оттенки интонации. Эта аналогия
может подвигнуть пианиста к поиску подобных
эффектов на фортепиано. Большое удовольствие
доставляет пьеса, когда слышишь искреннее и
естественное ее интонирование. Но именно здесь
заключается проблема: преувеличение в динамике,
назойливость в интонировании мелодии, излишне
аффектированная игра, что называется, «на
публику», сентиментальные «охи-ахи», на которые
падок невзыскательный слушатель, словом,
малейшее прегрешение против хорошего вкуса
способно погубить истинное обаяние этой музыки
— опасность, подстерегающая даже опытных
исполнителей (в дальнейшем мы не будем больше
касаться этой темы, но будем помнить, что в связи
с творчеством П. Чайковского эта проблема стоит
остро).
Архип Куинджи. Солнечные пятна. 1876-1880.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
Сложность трехчастной формы, которую
использовал здесь Чайковский, заключается в том,
что каждая из трех ее основных частей сама по
себе трехчастна, Так, в разделе А после
первого ясного и спокойного изложения главной
музыкальной мысли композитор, не уходя от нее, в
середине вычленяет некоторые ее характерные
обороты, дробит их на короткие попевки, более
настойчиво утверждает их — здесь они звучат
вопросами, не находящими ответа. И вот наконец
ответ — первоначальная фраза пьесы. Это ее
проведение и есть реприза первой части.
Цельность этой части достигается тем, что нигде
не теряется из виду главный мотив — именно он (а
не новая тема) дает материал для развития в этой
первой части.
Действительно новая музыкальная мысль
возникает в средней части пьесы (В). Ее можно
уподобить внезапно нахлынувшему воспоминанию.
Музыка звучит с романтическим подъемом,
взволнованно. Невольно вспоминаются и другие
страницы Чайковского, например сцена письма
Татьяны («Кто ты: мой ангел ли хранитель…») или
ария Ленского («Что день грядущий нам готовит?»).
Огромное мастерство требуется, чтобы новые
музыкальные идеи (в средней части), с одной
стороны, контрастировали с музыкой крайних
частей, с другой — находились с ней в
художественном единстве. Совершенно очевидно,
что не всякое «новое» годится в дело. Чайковский
в этом смысле может считаться непревзойденным
мастером. И всегда интересно не только
интуитивно чувствовать, что такое единство пьесы
налицо, но и понимать, какими средствами это
достигнуто.
На одно из них обратим внимание. В среднем
разделе этой средней части (напоминаем, что форма
пьесы сложная трехчастная) эмоциональный подъем
приводит к кульминации, в которой звучит,
несколько раз повторяясь, действительно новая
мысль, изложенная более весомыми длительностями
(четвертями), над каждой из которых композитор
помещает значок акцента (галочку), чтобы придать
музыке гимнический характер. Однако обрамляет
этот эпизод мотив, как бы извлеченный или, вернее,
проросший из зерен первоначальной темы пьесы.
Здесь, в кульминации, эти два элемента борются,
накатывают две волны нарастания и спада, и в
конце концов побеждают все-таки интонации первой
музыкальной мысли пьесы. Волнение проходит,
мелодия постепенно освобождается от
аккомпанемента, на миг становится буквально
вокальной и солирующей, движение замедляется и
совсем останавливается (пауза на целый такт, к
тому же с ферматой, то есть со знаком, разрешающим
остановку на нерегламентируемое время: все
зависит от глубины выражения чувств и… хорошего
вкуса!). Слушатель в ожидании…
Наступает реприза пьесы (раздел А 1).
Исполнителю решать, как ее трактовать: мечты и
воспоминания (образы средней части) улетучились,
и мы опять, как в начале пьесы, ощущаем себя «у
камелька» — «здесь и сейчас». Доугими словами,
образы средней части – это наша активная
действительность, а реприза — воспоминание о
чем-то давно прошедшем. В коде пьесы звучат
интонации средней части, все стихает ( ppp — еще
тише, чем pianissimo ). Мы остаемся в ожидании…
______________________
1. Первая строфа рисует скорее картину
осени – пусть поздней: «на воды пала тишина» (в
январе все воды уже скованы льдом), «стада почили
средь полей» (никаких стад на полях в январе не
бывает). О зиме упоминается в последней строфе, но
и здесь эти строки звучат как описание только
еще наступающего состояния.
2. Интересно сравнить эти строки со
словами в сонете, который предваряет концерт
«Зима» в знаменитом цикле А. Вивальди «Времена
года»:
Как сладко в уюте, тепле и тиши
От злой непогоды укрыться зимою.
Камина огонь, полусна миражи.
И души замерзшие полны покоя.
