...Если пшеничное зерно,
падши в землю, не умрет,
то останется одно; а если умрет,
то принесет много плода.
Евангелие от Иоанна, гл. 12, ст. 24
В 1989 году я увидел полотно Лючио Фонтаны «Ожидание» на знаменитой московской выставке из собрания Ленца Шёнберг.
Скажу честно — тогда не проникся. То была едва ли не первая в Советском Союзе сколь-нибудь представительная экспозиция современного нефигуративного искусства Запада, и яркость впечатлений заставляла скорее жмуриться, чем вглядываться и вдумываться. Не хватало знания контекста, знакомства с линиями развития современного искусства и понимания его истории. Только что его клеймили позором, а тут столкнули лицом к лицу – ну разве сразу разобраться?
Со временем яркость стерлась, знаний прибавилось — вместе с печалью, неизменно сопутствующей им со времен Екклесиаста. Стало, например, понятно, что искусство, обретя новый язык, потеряло картину. Из нее постепенно ушли люди, потом вещи, а потом и сама реальность. Появилась нефигуративная живопись.
Но и на этом умирание картины не завершилось, и она рассыпалась на отдельные элементы. С тех пор некоторые художники занимаются чистым цветом и создают равномерно закрашенные холсты. Другие поклоняются ее величеству Композиции и совершенствуются в сочетании абстрактных деталей. Кого-то интересует только ритм, а кто-то вообще демонстрирует пустую поверхность, как бы приглашая зрителя ее заполнить и тем самым принять участие в творческом акте.
Но жест художника, движение его руки, рождающее след на холсте, — тоже составляющая творчества. И неудивительно, что наряду с составными частями картины, обретшими в новом искусстве самоценность, такой жест тоже стал самодостаточным предметом изображения.
В этом ракурсе разрез на ткани выглядит материализованной энергией творца. И одновременно воплощением смерти картины.
Видите? Контекстное понимание уже наполнило смыслом внешне совсем простое произведение.
Дальше можно пойти по пути ассоциаций. Особенно плодотворен этот метод для психоаналитического толкования, благо оно на ассоциациях и основано. Мужская энергия художника, проникающим движением вспарывающего девственную поверхность... Чувствуете? Можно далеко зайти. Да и щелеобразная картинка, возникшая в результате и предъявленная зрителю, тоже способна навеять разные мысли, вряд ли уместные в газете для учителей.
Так что лучше зайдем с другой стороны и, прежде чем прислушаться к себе, попробуем понять автора. Тем более что несколько ключиков он нам подкинул.
Первым делом стоит обратить внимание на дату: 1966–1967. Год работы? Чтобы сделать один разрез? В грамм добыча, в год труды... Нет, что-то тут не так. Скорее дату можно воспринять как намек-напоминание: дескать, я сам к этой работе отнесся очень серьезно, даже год на нее потратил, так что и вы, зрители, будьте добры, не отмахивайтесь, а потрудитесь.
Ладно, поверим — вещь претендует на серьезность. Где тут еще ключи к пониманию?
Вижу два: подчеркнуто необработанный холст и название. Ясно, что перед нами самое-самое начало, пусковой момент творческого акта: еще ничего не сделано, даже холст не загрунтован, но художник уже видит сквозь поверхность (разрез!) будущей картины ожидающие (название!) его миры. И сам ожидает (опять название!) встречи с ними.
С этого момента становится легко: ассоциациям дан импульс в нужном направлении, и мы можем вслед за создателем открывать смыслы его произведения.
Первым делом нам передает привет импрессионизм с его навязчивым стремлением остановить мгновенье. Как и Фонтана, импрессионисты не жалели нескольких месяцев и даже лет для решения своей задачи, только у них противостояние мгновения жизни и года работы не выглядело столь парадоксальным.
Кроме того, мы едва ли не впервые в истории искусства видим настоящий выход за пределы холста. Не иллюзию, не имитацию пространства, не перспективное построение, столь любимое ренессансными живописцами, и не обманную достоверность фактур, любимую уже голландцами, а натуральный (и буквальный!) прорыв в третье измерение.
Дальше – больше. Лючио Фонтана словно дает нам возможность слегка раздвинуть занавес, отгораживающий его мастерскую от зрителей. Холст перестает быть несокрушимой границей между ним и нами. Наоборот, мы приглашены увидеть... что?
Да, кстати, что? Что там, за плоскостью картины? Что кроется в этой тьме? Хаос, бездна, черное ничто? Или первозданная материя, «безвидна и пуста», из которой рука творца создаст невиданные миры? Вот он, след этой руки на холсте, помните?
И тут замыкается круг. След художественного жеста, оказывается, говорит не только о том, что картина рассыпалась, но и том, что она вновь создается. Смерть картины под ножом художника становится началом ее новой жизни. Перед нами конец старого искусства, его след, последний отголосок, и одновременно прорыв, начало пути в неизведанное...
Хотите знать, куда он ведет? Пожалуйста — автор лукаво приглашает заглянуть в щелочку.
