Д р е в н е г р е ч е с к и й    т е а т р

Как найти подходящего Гермеса?

Театр Диониса

Сколько-то лет назад, едва закончив театроведческий факультет ГИТИСа (мгновение по сравнению с тем, что отделяет нас от Древней Эллады), я собиралась на свои первые уроки с детьми. Нас должно было согреть южное солнце, Средиземное море могло бы нашептать нам свои песни, и развалины Дионисова театра ждали нас, чтобы поведать свои тайны. Я рассматривала картинки, перелистывала конспекты… и не хотела идти на урок. Солнце было холодным, а море и камни предательски молчали. Проводник Гермес, который помог бы соединить удаленные миры, спрятался.

Нет, разумеется, я знала всё, что полагалось поведать детям, весь набор разнообразной информации (см. краткую историю античного театра на соседней странице). Ну и что? Ведь не цифры и факты составляют суть того предмета, который я преподаю детям. Ради чего весь этот калейдоскоп? Вот главный вопрос.

Можно было, разумеется, выбрать в проводники революционных мыслителей рубежа XIX–XX веков и вспомнить, что волновало их в произведениях древнегреческих трагиков. Об этом дружно повествовали все попадавшиеся под руку в то время учебники. Вслед за Карлом Марксом Ленин, Горький и многие другие считали ключевой фигурой античной трагедии Прометея, он казался им не просто тираноборцем, но революционером, защитником слабых и угнетенных. И потому они склонны были возвести его на пьедестал, а слово титан трактовать исключительно позитивно.

Атлант и Прометей, которого терзает орел Зевса. Роспись чернофигурного килика

Я вообразила себе, как стану пересказывать подобные идеи детям, и мне стало неловко. Во-первых, потому, что я недавно перечитывала «Прометея прикованного» Эсхила и не могла связать образ борца за угнетенных с реальностью текста. Когда хор нереид просит титана помириться с Зевсом, чтобы тот перестал наказывать людей за проступок, совершенный Похитителем Огня, Прометей печально отвечает, что судьба людей в их собственных руках, их беды — не его дело: у него иное предназначение.

Во-вторых, мне ясно виделась перспектива курса, где рано или поздно нам с детьми придется говорить об увлечениях титаническими идеями гуманистов Возрождения и о том, что из этого вышло. Реки и моря крови, пролитые теми, кто возомнил себя титанами. Раскаяние и безумие Данте и Боккаччо, решивших, что они несут за эту кровь моральную ответственность.

А в-третьих, я живо представляла себе ироничные, даже скептические взгляды учеников — мальчишек, которым вовсе не хотелось представлять себя земной грязью в деснице Зевса или нищими пролетариями рубежа недавних веков. «Что им Гекуба? Что они Гекубе?» — насмешливо вопрошал внутренний Гамлет. Да и не в мальчишках дело. Каждое время выстраивает с образами и творцами прошлого свой диалог. Великие творения задевают в каждой эпохе ее собственные струны и обнажают ее собственный нерв. Вот что важно было найти. И революционные мыслители прошлого сегодня в Гермесы явно не годились.

Я попыталась понять, чем же меня лично на самом деле примагничивают эпический Эсхил, афористичный Софокл, чувственный Еврипид? Необычное, завораживающее звучание текстов? Да, конечно. Когда мы были юными, нам читал их на древнегреческом языке наш педагог — Г. Гусейнов. А потом был голос С. Аверинцева на видеокассете. А еще — удивительная поэзия русских переводов И. Анненского, А. Пиотровского, Вяч. Иванова, С. Соловьева, Д. Мережковского.

Но дело было далеко не только в поэзии. Боги, цари и герои, с которыми приходилось в детстве знакомиться по прозаическим пересказам, казались иномирными чудовищами, чьи действия не поддаются логическому объяснению, а чувства не имеют ничего общего с человеческими. Зачем они убивали своих детей? Зачем воевали с близкими родственниками? Зачем выкалывали себе глаза? Всё это казалось диким и отталкивающим. И вот теперь через призму драматургии все они выглядели куда ближе и яснее.

«Я рождена любить, не ненавидеть», — говорила Антигона в трагедии Софокла. И за право любить всех своих родных, правых и не правых, живых и умерших, готова была скорее умереть, чем кого-то осудить. Это было очень грустно, но понятно. Электра в «Плакальщицах» Эсхила стыдилась нести на отцовскую могилу дары от убившей его матери. Она стыдилась материнского лицемерия, стыдилась городских старцев, которых мать запугала и превратила в льстецов. Электра стыдилась и желала матери смерти. Это было страшно, но понятно. Медея Еврипида не могла разобраться, какое отношение к любовной страсти имеет национальность и право на престол? Она, дикарка, колхидянка, ужасалась цивилизованной Греции, где расчет оказывался важнее человеческих уз. И она решала по-варварски напомнить мужу и царю о том, что такое крушение семьи: она убивала своих с Язоном сыновей. Это было чудовищно, но понятно.

Драма, в отличие от краткого пересказа фактов, знакомила с процессом, с развитием истории души. Герой трагедии говорит: «Хочу!» — и добивается своей цели. Говорит: «Верю в свою истину», — и страстно доказывает свою правоту. Говорит: «Я так чувствую», — и всем жертвует за право оставаться собой. И мы можем прожить историю его борьбы, заблуждений, побед, гибели вместе с ним.

Гермес и Дионис. Роспись краснофигурного кратера

Однако остановимся. А вправду ли можем? Когда тексты Эсхила, Софокла и Еврипида мы читали с 17-летними первокурсниками первый раз, история тонула в обилии непонятных слов, непривычных оборотов, хоровых партий и монологических высказываний. Пьесы Эсхила и Еврипида даже не всегда удавалось дочитать до конца. А ведь мы были взрослыми. Кроме того — гуманитариями. Что же говорить о школьниках? Большинство из них при самостоятельном плавании скорее всего утонут в текстах античных трагедий, так и не дойдя до сути.

И тогда я стала вспоминать, как мы выплывали. Кто помогал? Что помогало? Как помогали? Вспыхивали неожиданные образы. «Бессонница. Гомер. Тугие паруса», — это возникает сразу. Мандельштам. А почему, думая об Антигоне, я всегда мысленно прибавляю «малышка Антигона»? Да потому, что так называет ее в ремарках свой пьесы французский драматург XX века Жан Ануй. И благодаря ему я всегда представляю себе Медею сидящей в повозке посреди бескрайнего колосящегося поля. А почему Электра представляется мне то босоногой крестьянкой, а то участницей студенческих демонстраций 60-х годов? Да потому, что такой нарисовали ее в своих пьесах француз Жан Жироду и венгр Ласло Дюрко.

«Мы уже никогда не сможем воспринимать греков такими, какие они есть, не глядя на них сквозь призму всей мировой литературы, и литературы XX века в частности. Мы все-таки люди, впитавшие сознание эпохи постмодернизма, — сказал мой студент и коллега, вручая мне романы «Одиссей, сын Лаэрта» и «Герой должен быть один» (про Геракла). — Не знаю, что там вы читали в детстве, а я читал вот это. Кстати, ваш любимый Гермес там если и не главный герой, то по крайней мере непременный соучастник всех событий».

Два русскоязычных писателя, живущие на Украине, придумали себе привлекательный для американизированных подростков псевдоним Генри Лайон Олди. Однако ничего общего с американскими боевиками или псевдоисторическими фильмами их романы, как оказалось, не содержат. Я читала «Сына Лаэрта» и чувствовала, как эпический ритм Гомера раскачивает роман XX века. Читала «Героя…» и понимала, почему традиционно комедийная для пьес Плавта и Мольера фигура Амфитриона, земного отца Геракла, всегда вызывала у меня острое сочувствие. Знать, что твой дом, твою жену обманом взял тот, кто недоступен твоей обиде и твоему суду, — Зевс, Юпитер, и простить! Знать, что воспитываешь его ребенка, им же, олимпийским отцом, обреченного на страдания и страшную гибель, и любить этого ребенка как своего сына! Знать, что твоя царская власть и воинские победы отныне померкнут в истории рядом с мифом о Геракле, а ты останешься там всего лишь одураченным мужем, и все-таки любить свою жену и детей и отдать за них жизнь! Вот что такое Амфитрион, который угадывался у Плавта и Мольера, почти проявился у немецкого драматурга Клейста и развернулся в романе Олди.

Дионисийская сцена. Роспись краснофигурного кратера

Конечно, это взгляд человека XX столетия. Но эта возможность заложена в самой истории, рассказанной древними, а еще — в контексте всех историй, которые они рассказывали в своих трагедиях. Потому что начиная с Эсхила все они старались понять, где кончается Космос, Рок, Боги и начинается Человек. Где — посреди безбрежной предопределенности или вездесущей случайности — точка собственного выбора неповторимой Человеческой Личности?

Плоть от плоти Матери-Земли, поглощающей своих детей, обреченные мыслить категориями Отца Хроноса, уносящего в небытие всё живое, герои греческой трагедии осмеливаются любить жизнь и взваливают на себя ответственность за восстановление мировой гармонии, расшатанной теми, кто был несоизмеримо больше их самих.

Писатели-неомифологисты XX века, принадлежащие разным странам и литературным течениям, помогают нам вести диалог с поэтами далекой Эллады, наверное, потому, что XX век соразмерен глубокой древности в ощущении роковой безбрежности мира, где счастье и гармония возможны только как личный выбор человека и вопреки могучим силам, которые правят миром.

И тут я снова приостанавливаюсь. Диалог между прошлым, настоящим и будущим. Кто помог нам и поможет нашим детям посмотреть на греков в ракурсе исторического мышления? Нам помогали только хорошие педагоги, те, кто стоял перед нами в школьном классе и студенческой аудитории. Потому что хорошие, умные, глубокие и объективные книжки конца XIX и начала XX века в пору нашей юности не переиздавали, а новых еще не написали. А вот нашим детям повезло в этом смысле гораздо больше. В 90-х годах прошлого столетия начали переиздавать замечательные работы Ф. Зелинского и Я. Голосовкера. Среди них есть те, что обращены непосредственно к детям. Начиная с 90-х стали выходить не менее прекрасные книги современных ученых — А. Лосева, М. Гаспарова, А. Немировского, В. Ярхо. Они очень разные. «Очерки античного символизма» А. Лосева — для взрослых, и ее чтение вряд ли будет увлекательным для юного существа. А вот кому доставит больше радости «Занимательная Греция» М. Гаспарова — большой вопрос. Однако важно, что все эти книги позволяют заглянуть в самую сердцевину греческой жизни, понять, как эллины трудились, растили детей, чувствовали, думали. Из этих книжек мы узнаём, откуда к нам пришли те или иные образы и идеи, как греческая мифология растворилась в близких нам формах научного или религиозного мышления, как греческий театр определил развитие современного.

Однако не стоит увлекаться и пытаться прочитать и понять всё сразу. Тем более не стоит стараться всему сразу научить школьников. Щель между мирами, которую Гермес приоткрывает для смертных, пропускает маленький фрагмент иной реальности — ровно столько, сколько нужно в данную минуту. По крайней мере, так в романах XX века. Греческая культура, как, впрочем, и любая другая, не должны превратиться в печально знаменитую демьянову уху. «Если вам, дорогой читатель, еще не исполнилось… четырнадцати лет, то не утруждайте себя чтением предисловия… — так начинается книжка Ф. Зелинского «Сказочная древность Эллады». — Вероятно, вы пожелаете читать рассказы моей книги подряд; и это будет очень хорошо. Но… может случиться, что тот или другой рассказ вас с первой страницы не заинтересует; тогда бросьте его и перейдите к следующему. Пропущенное теперь успеете наверстать впоследствии».

Попробуем руководствоваться этим подходом и мы.

Скажу честно, что, несмотря на огромное количество собранного материала и придуманных уроков, с каждым школьным классом и с каждой студенческой группой я работаю немного иначе, а то и вовсе по-новому. Ведь время меняется и одни ученики совсем не похожи на других. У всех разный опыт, разные интересы и способности. Отбирая материал и жанр разговора о нем, как мне кажется, нужно руководствоваться, во-первых, запросом сегодняшних учеников и, во-вторых, собственным здравым смыслом.

Ну а о том, что и почему чаще всего согласуется с первым и вторым критерием выбора в моей практике, мы поговорим, разбираясь с конкретными уроками и заданиями, которые я предлагаю вашему вниманию. Не забывайте, что всё предложенное — только варианты возможного пути, разные ходы к решению одной и той же проблемы: восстановления диалога с далеким прошлым, которое нам удалось услышать, почувствовать и полюбить и которое мы хотим раскрыть нашим детям.