А. Куинджи. Днепр утром. 1881.
Государственная Третьяковская галерея, Москва
Анализ особенностей русского национального
живописного пейзажа предполагает рассмотрение
ряда весьма сложных вопросов. Прежде всего
необходимо уяснить, что на формирование
конкретной образности русского пейзажа
оказывают воздействие две
пространственно-временные модели. Более древней
является архаически-мифологическая, или
фольклорная, другую можно условно назвать
историко-географической.
Две модели
Архаическая модель трудно восстановима из-за
отрывочности сведений о ней. Главное, что ее
характеризует, — это связь со славянской
языческой мифологической традицией. Материал
для ее реконструкции дает анализ фольклорных
произведений и изучение устойчивых образов в
народном декоративно-прикладном искусстве.
Структура пространства в мифологической модели
качественно неоднородна, она предполагает
наличие в сакральном центре некой мировой оси,
соединяющей мир по вертикали, далее — зоны
«своего», «внутреннего» мира, за которым следует
пограничная территория и мир «чужой», «внешний»,
потусторонний — антимир.
Своеобразие праславянской модели заключается
в том, что в ней в качестве мировой оси выступает
Мировое древо (вариации — дуб, столб), в то время
как вариант Мировой горы в виде центра
отсутствует. Мировая гора находится на периферии
— в роли ограды или в виде центра антимира. В
заговорах как наиболее архаических текстах
воспроизводится в краткой форме вся структура
древнего космоса: «из избы дверьми, из двора
воротами, в чистое поле, путем и дорогою, и приду
я, раб, к Черному морю… и увижу в той морской
пучине лежащий белый Латырь-камень».
Латырь-камень, как частный вариант Мировой
антигоры, имеет горизонтальную ориентацию, что
является антитезой вертикали Мирового древа в
мире живых. С периферией и потусторонним миром
связана морская пучина. Мировое древо в нашей
фольклорной модели может заменяться фигурой
богини-матери в разных ее ипостасях. Время в
архаической модели замкнуто-циклично. Вечность в
ней обозначена неизменным первообразом золотого
века, который является неисчерпаемым источником
обновления для времени преходящего.
А. Герасимов. Зеленая рожь. 1946.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В отечественном варианте архаической модели
присутствуют все четыре времени года, но среди
них предпочтение отдается оси «лето — зима», о
чем свидетельствуют материалы языка — время мы
отсчитываем по количеству лет и зим («сколько
лет, сколько зим!»), одно и то же слово (лето)
обозначает и сезон, и год. Внутри основной оси
выделяется летний сезон — «лето красное»,
которое сращивается с образом «весна-красна».
Зима чаще оценивается отрицательно («как зима ни
злится, лету покорится») и упоминается в
зависимости от лета («будет зима, будет и лето»).
Национальная историко-географическая модель
не связана напрямую с мифологическими образами и
соответственно менее антропоморфна и конкретна.
На ее формирование оказали влияние ряд факторов
природно-социальной реальности. Прежде всего
природно-географические условия: характер
ландшафта, особенности климата, длина светового
дня, своеобразие растительного покрова. Они
формируют не только объект изображения, но и
характер мировосприятия русских художников.
Запечатленная история
Не менее важную роль играют устойчивые
исторические и социальные факторы, такие, как
расселение на данной территории, плотность
населения, преимущественные виды трудовой
деятельности, постоянная угроза выживанию
этноса, специфика государственности и пр.
Вплотную к проблемам живописи примыкают
вопросы выявления особенностей исторических
условий возникновения национального пейзажа,
этапов его формирования, взаимодействия
отечественной пейзажной живописи с
инонациональными школами и разными
стилистическими направлениями.
И. Левитан. Сумерки. Луна. 1899.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
При рассмотрении первого вопроса не стоит
упрощать и напрямую выводить образность
живописного пейзажа из природно-географических
факторов. Здесь следует все время иметь в виду
парадоксальное замечание Д.С. Лихачева:
«Взгляните на карту мира: русская равнина самая
большая в свете. Равнина ли определила русский
характер или восточнославянские племена
остановились на равнине, потому что она пришлась
им по душе?», и дальше: «Народ не создается
природой, но он живет там, где природа больше
всего созвучна его характеру».
К тому же надо четко осознавать, что то, что мы
созерцаем сейчас, не есть то, что видели
поколения-первопроходцы. Современный типично
русский ландшафт — это результат взаимодействия
природы и человека. «Природа
Восточно-Европейской равнины кроткая, без
высоких гор, но и не бессильно плоская, с сетью
рек, готовых быть «путями сообщения», и с небом,
не заслоненным густыми лесами, с покатыми
холмами и бесконечными, плавно обтекающими все
возвышенности дорогами». Характерно, что в
описании Лихачева чисто природное (отсутствие
гор, энергичная холмистость, широкий горизонт
небосвода) органично слито с человеческим
(охваченность пейзажа дорогами, река — дорога,
локализованность леса, отступившего перед лугом
и пашней). Это, по существу, история народа,
запечатленная в лике природы.
Сам отбор элементов пейзажа лежит в пределах
пространственно-временной национальной модели и
четко указывает на специфику объекта, с которым
имели дело русские художники на момент появления
задачи, — средствами живописи передать
характерные черты русского пейзажа.
Субстанция бытия
Каковы же особенности национальной
историко-географической модели? Этим вопросом в
той или иной мере занимались Д.С. Лихачев и Г.
Гачев. В качестве исходных первоэлементов Г.
Гачев взял древнегреческие категории стихий —
земля, вода, воздух и огонь. В русской модели эти
изначальные стихии модифицировались следующим
образом:
«Земля = мать-сыра, не очень плодородная, серая,
зато разметнулась ровнем-гладнем на полсвета
бесконечным простором — как материк без границ...
Небо России — мягкое, голубое, часто серое,
белое, низкое. Солнца немного: оно больше светит,
чем греет, не жаркое, так что из стихий важнее
расстилающийся ровный данный свет (и
связанные с ним идеи «белый», «снег», «чистота»),
чем огонь… Отсюда цвета и краски в России —
мягкие, воздушные, акварель. В России — в
изобилии воздуха и воды.
Воздух — без огненно-влажных испарений земли
(как запахи и краски Франции), но чистый,
кристальный, прозрачный (= зрак!) — т.е. на службе
скорее у неба и света, чем у земли — и более
открыт в мировое пространство, чем атмосферен.
…. В России же, изобильной водой, влага — более
сырая, вода чистая, белая, светлая — как и
воздух».
А. Саврасов. Закат на болоте. 1871.
Государственный Русский музей, Санкт-Петербург
В смене дня и ночи Г. Гачев отмечает значимость
белых ночей, которые дают «свет невечерний,
белесый, бестелесный — неизъяснимый, ибо не от
причины: не от солнца, не от точки, а просто марево
как некая субстанция бытия в стране, где мир
называют «белый свет».
Г. Гачеву вторит Д. Лихачев: «В русской природе
нет вечных, не меняющихся в разные времена года
крупных объектов вроде гор, вечнозеленых
деревьев. Все в русской природе непостоянно по
окраске и состоянию. Деревья — то с голыми
ветвями, создающими своеобразную «графику зимы»,
то с листвой яркой, весенней, живописной.
Разнообразнейший по оттенкам и степени
насыщенности цветом осенний лес. Разные
состояния воды, принимающей на себя окраску неба
и окружающих берегов, меняющихся под действием
сильного или слабого ветра, дорожные лужи…
вечное движение — в пределах года или суток…
Белые ночи и «черные», темные дни в декабре
создают не только многообразную гамму красок, но
и чрезвычайно богатую палитру эмоциональную».
Обобщая вышеприведенные очень емкие положения,
можно сказать, что самой важной «стихией» для
России является безмерное пространство. В этом
единодушны и Д. Лихачев, и Г. Гачев. Первый пишет,
что «для русских природа всегда была свободой,
волей, привольем… Широкое пространство всегда
владело сердцем русских». У Гачева эта мысль
является лейтмотивом при определении
специфических черт русского космопсихологоса.
«Россия своих границ и пределов не знает, и хоть
увидишь на карте, но в ощущении — нет. Связано это
с соседством с Арктикой, с Севером, с просторами,
лесами и тайгой Сибири… — и в общем: если, с одной
стороны, русские ощущали плечо соседа и предел,
то с другой — границ нет, и своя земля прямо
переходит во Вселенную. И вот это прямое
соседство с бесконечностью, оттянутость на нее,
ориентированность и все время ее чутье —
распяливает русского человека, его жизнь и ДУХ».
В системе координат «вертикаль–горизонталь»
для национальной пространственной модели «даль
и ширь мира важнее высоты и глубины», «даль…
по святости занимает то же место, что и высь
у других народов».
В афористической форме это звучит следующим
образом: «Однонаправленная бесконечность — есть
модель русского бытия». В виде графического
символа — это вектор со знаком бесконечности:
«> ?». А в виде наглядного образа — дорога в
бесконечность. Отсюда проистекает
экстравертность русской культуры, которая
предполагает в оппозиции «внутреннее — внешнее»
естественное истечение внутреннего вовне,
переживание внутреннего как внешнего и внешнего
как внутреннего.
Н. Рерих. Никола. 1916. Киевский музей
русского искусства.
Непосильная задача
И Лихачев, и Гачев в качестве наиболее
характерного для русского народа жеста выделяют
тот момент, «когда в русском танце, сведя руки
крестом на груди и склонив голову, вдруг
решительным, стремительным и отчаянным рывком
откидывают руки в стороны и вверх… и душе путь
открыт: лети! — и само тело птицей становится и
взлетает» (Гачев), и при этом отчаянно
кричат: «Порвусь! Порвусь! Ой, порвусь!» стремясь
«занять своим телом как можно больше места» (Лихачев).
Главное трагическое противоречие в этой модели
состоит в том, что человек ставит себе
непосильную задачу — занять в одиночку
безмерность пустоты пространства он физически
не в состоянии. Малая же плотность населения,
невозможность «на русских просторах
располагаться плотно, тело к телу, но пунктирно:
«как точки, как значки неприметно торчат среди
равнин невысокие твои города» (Гоголь. «Мертвые
души)» затрудняет решение этой задачи даже всем
миром. Человек оставался наедине с
бесконечностью. «Русская равнина пугала», —
пишет Д. Лихачев. И далее: «Церкви населили весь
мир... Это подавляло страх одиночества. Протяжная
песня покоряла пространство. Звон колоколов бил
и наполнял мир».
Во времена Древней Руси нейтрализация угрозы
плоскостной пустотности земли происходила путем
повышения пластичности древнерусской
архитектуры, но переживание пространства как
пустоты прочно укоренилось в пространственном
мироощущении русского человека. Недаром Лихачев
обращает внимание на такую эфемерную вещь, как
звук колокола и песни в качестве хотя бы
временного заполнения бездны воздушного океана.
В пространственной национальной модели земля
воспринимается скорее плоскостно, без активного
переживания ее пластических форм (редкость
изображения гор и холмов как центрального мотива
пейзажа) и без углубления в ее недра (отсутствие
мотивов пещер). Конкретную пластику земной
поверхности заменяют бесструктурные с точки
зрения формы стихии воздуха, воды и света,
которые как нельзя лучше соотносятся с сосущей
под ложечкой тоской переживания бесконечности, с
бестелесной рассеянностью эмоций и вечных идей и
с абстрактной ритмикой музыкального звука.
Многие экзистенциальные понятия в русской
ментальности обретают подлинную жизнь не в
непосредственной связи с человеком, а в связи с
переживанием пространства. На это обратил
внимание в статье «Просторы и пространство» Д.С.
Лихачев. Он выделил такие понятия, как «воля»,
«подвиг», «удаль», аналоги которых отсутствуют в
других языках по причине иной пространственной
модели мировидения. Все эти слова так или иначе
свидетельствуют о своеобразном истечении
деятельности человека в предельно большое
пространство: «воля вольная — это свобода,
соединенная с простором, с ничем не
прегражденным пространством… Удаль — это
храбрость в широком движении… «по-двиг»… то, что
сделано движением, побуждено желанием сдвинуть с
места что-то неподвижное».
То, что запечатлелось в исторической памяти
языка, позднее нашло развернутое воплощение в
былинах и летописях. На основе глубокого
изучения древнерусской литературы Д.С. Лихачев
приходит к выводу, что «восторг перед
пространствами присутствует... в «Слове о полку
Игореве», в «Слове о погибели русской земли», в
житии Александра Невского... Всюду события либо
охватывают огромные пространства, как в «Слове о
полку Игореве», либо происходят среди огромных
пространств с откликом в далеких странах, как в
житии Александра Невского. Издавна русская
культура считала волю и простор величайшим
эстетическим и этическим благом для человека».
Что еще очень важно в связи с этим, так это то,
что не только деяние, но и слово ассоциировалось
в сознании русского народа с преодолением и
освоением пространства. Автор «Слова о полку
Игореве» призывает Бояна воспеть походы «скача,
соловей, по мысленному древу, летая умом под
облаками… рыща по тропе Трояна через поля на
горы», то есть словом обнять все мыслимое
пространство древнего космоса. В
пространственных образах мыслит А.С. Пушкин
роковое предназначение поэта. В стихотворении
«Эхо» он объединяет всё мироздание, небо и землю,
лес, горы и море невидимыми нитями отзывчивости
эха:
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг…
И шлешь ответ.
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт.
Интересно, что описанная Пушкиным модель
структурно полностью совпадает с национальной
пространственной моделью: она однонаправленна —
поэт не находит отклика.
Однонаправленность пространственной
национальной модели, как мы видим, оказывает
прямое влияние на национальное мышление.
Г. Гачев дает этому следующее объяснение:
«Поскольку Россия начинается в умеренном
космосе и поскольку логическая культура
возникла в России в соседстве с Западом, т.е. там,
где у русской бесконечности есть граница, — то и
идея дуализма естественно вошла в русское
миропонимание, и идея единства как возобладания
одной стороны (христианство). Однако она не может
иметь вид гармонии (как у эллинов и романских
народов), ни германских напряженных антиномий…
Здесь дуализм — не напряженный. Ибо с одной
стороны пределов нет и есть выход и преобладание.
И в этом смысле русское бытие и дух аналогичны
индийскому, где ирано-арийский дуализм переходит
в множественность», которая предполагает
отрицание индивидуального и растворение его в
бытии–небытии.
Предложенная Гачевым формула во многом
объясняет такие общераспространенные в описании
специфики русского духа понятия, как
«соборность», «всемирная отзывчивость»,
склонность не к индивидуализму, а к
имперсональности, к абстрактной гармонии, а
также такие странные, на первый взгляд, явления в
русской пейзажной живописи, как постепенное
вымывание из пейзажа человеческих фигур и
растворение человеческих эмоций в
имперсональности пейзажа, тотальность
горизонтали, долгое отсутствие образа дома,
сложная судьба городского пейзажа и пр.
Вечный спор
Не меньшее, чем природно-географический
комплекс, влияние на формирование национальной
пространственной модели оказывают устойчивые
исторические факторы. О влиянии малой плотности
населения на переживание пространства мы уже
частично говорили. Немалое значение имеет
характерный для древнерусского этноса, а затем и
для русской нации постоянный процесс расширения
жизненного пространства и продвижения на новые
земли.
Освоение Восточно-Европейской равнины
сменилось колонизацией Сибири, Дальнего Востока,
вспашкой целинных земель и строительством БАМа.
Само пребывание в постоянном движении не дает
возможности человеку и поколениям укорениться.
«Россия с неизбывной ее жаждой к никак не могущей
совершиться колонизацией... вселяет… «охоту к
перемене мест» и чувство необязательности
именно этого места — в население». Г. Гачев
правильно подмечает главное противоречие
сложившейся модели освоения пространства:
стремление к завершенности спорит с тоской по
бесконечности. Свое, родное гнездо переживается
как временное, а вновь приобретенное жизненное
пространство — как не чужое, свое до следующего
порыва ветра судьбы.
Смерть в пути очень частый мотив русской
культуры, с одной стороны, а с другой —
приверженность к пейзажам так называемой малой
родины и стремление увековечить вид родного
гнезда почти не встречается среди художников Х
VIII– Х I Х вв.
Свою роль в сложении традиции незакрепленности
русского человека на определенном локусе сыграл
и характер первоначального контакта наших
предков с девственной природой. В результате
использования подсечно-огневого типа
земледельческой культуры неглубокий
плодородный слой быстро истощался, что гнало
людей все дальше и дальше. Перед людьми шел огонь,
который оттеснял леса.
Будучи по преимуществу земледельцами, а не
охотниками, наши предки не вступали в тесный
контакт с лесом, не пребывали под его сенью. Здесь
очень важно именно то, что в памяти народа
осталось отстраненное от человека понятие «лес
стеной», а не образ «темницы из бесчисленных
ветвей» (Дж. Мильтон), смыкающихся над
головой, как это имеет место быть в
англосаксонской традиции.
Постоянная угроза набегов на русские земли со
стороны степей и моря сформировала устойчивый
негативизм к «чисту полю» и «окиян-морю».
Материалы заговоров и древнерусской литературы
рисуют «чисто поле» как не свое пространство, где
повсюду человека подстерегает смерть. Именно там
совершаются сделки с нечистой силой, там гибнет
рать князя Игоря. Отличие чиста поля от своего
равнинного пространства состоит в его
неозначенности и неструктурированности, что
само по себе таит угрозу.
Особую тему составляет влияние на
пространственное мироощущение общественного и
государственного устройства. Огромные
пространства ничьей, «божьей» земли порождают
идею греховности частной собственности на землю.
В России землей владеет община, она же «мир». В
русском пейзаже не встретишь лоскутного ковра
разноцветных полей Европы, а также весьма редки
сюжеты работы людей на сельскохозяйственных
угодьях.
Периодически при переделе наделов земля
сливалась в первозданном единстве. Этот
сакральный акт породил устойчивое представление
о земле как о единстве.
