Для подлинного понимания живописи Ф. Рокотова очень важными являются две вещи — определение стилистической принадлежности его творчества и нахождение места его портретов в процессе становления личности в русском искусстве. Оба вопроса взаимосвязаны, при этом решение одного способствует освещению другого.
СТИЛЬ
Знаки мироощущения барокко
В вопросе о стилистической принадлежности творчества Рокотова не надо следовать весьма порочной практике (распространенной в популярной литературе по искусству) считать, что «к лучшим русским портретам ХVIII века мало применимы привычные стилевые категории». Определение стилистической принадлежности не умаляет значения индивидуальности творческого почерка или видения художника, а только задает правильные ориентиры и расставляет нужные акценты. Не должен смущать и стилистический синкретизм, очень характерный вообще для русского искусства. Чистые стилистические образцы — явление редкое для искусства как для любого живого явления и процесса. К тому же национальная специфика всегда кроется в нюансах и отклонениях от эталонов. Наша с вами задача состоит именно в том, чтобы научить детей чувствовать специфику феноменов искусства на фоне стилистической общности.
Возвращаясь к Ф.С. Рокотову, следует сравнить главные компоненты его портретов с тремя основными стилями ХVIII в.: с поздним барокко, рококо и классицизмом. Что в портретах Рокотова бросается в глаза в первую очередь, так это контраст темного фона со светлым лицом модели, то ли сияющим внутренним светом, то ли высветленным направленным лучом. Как мы знаем, темный фон является знаком драматического мироощущения барокко, загадок бесконечных пространственных перспектив модели барокко, параллельных миров и теневого двойничества.
Тьма внешнего окружения скользящими или глубинными тенями проникает в свет лица и делает его сопричастным тайнам мироздания. Затененные глаза, тени в уголках губ, асимметрия затененных и освещенных частей придают выражению лица загадочную неоднозначность («Портрет неизвестной в розовом»). Именно в этом состоит часть той притягательной силы, которой обладают портреты Рокотова. При этом Рокотов по сравнению с А. Антроповым (1) и И. Аргуновым (2) значительно продвинулся в живописном мастерстве изображения фона как подвижного воздушного пространства. Тень в его живописи приобретает активность, и это еще один художественный прием расширения и углубления содержательности образов.
(1) (2)
Не менее действенным барочным приемом усложнения содержания живописного образа является активизация самостоятельной жизни живописной стихии картины. Рокотов является одним из редких русских художников, в чьем творчестве такое большое значение имеет артистизм и богатство чисто живописной составляющей. Богатство фактурных приемов наложения краски на холст, которыми владеет Рокотов, удивляет. Сообразно задаче, он кладет мазки по форме, втирает их в основу холста, зигзагообразным движением нарушает форму, границы света и тени.
В пору расцвета своего творчества он «строит колорит в соответственном для каждого случая тональном ключе: портреты в дымчатых, коричнево-черных, пепельно-розовых, серебристо-голубых тонах, то холодные, то теплые по своей красочной гамме, которая сама по себе вводит зрителя в эмоциональную атмосферу произведения». В результате этого возникает живая и одушевленная среда, в которой проистекает своя потаенная жизнь, независимая от персонажей и даже от воли самого художника. Зритель оказывается втянут в «переживание чудесности и волшебности этой среды», возникшей за счет работы кистью и самостоятельной жизни красочной первоматерии.
Конечно, Рокотов не достигает того максимума, который возможен в барочной живописи и описан А.К. Якимовичем в терминах «титаническая, вулканическая работа». Его манера намного сдержанней, и, может быть, в этом проявляется национальная самобытность художника (ср. с фактурно-колористическими приемами П. Рубенса и Д. Веласкеса (3)), но то, что магия его живописности родом из барокко, не подлежит сомнению. Приверженность Рокотова к свободному пространственному расположению модели в трехчетвертном повороте, а также к разнонаправленности ориентации корпуса, лица и глаз (портреты Н.Е. Струйского или А.П. Сумарокова) тоже является признаком барочного мировидения, которое принципиально культивирует модель личности, обуреваемой противоречивыми страстями.
(3)
В этом пункте стоит задаться вопросом: насколько сильны эти страсти в портретируемых Рокотовым людях и где находится источник происхождения чувств — вне человека или внутри него? Барокко, как правило, включает человека в общие ритмы вселенной, что автоматически выносит источник эмоций за пределы человека, повышает градус его чувств, меру их обобщенности.
Рококо: приближение к зрителю
Следующий за барокко стиль – рококо – значительно сужает область действия и сосредоточивается на человеке и круге его интимной жизни. Это дает приближение модели к зрителю, сосредоточение на частных, более личностных и отсюда более разнообразных по диапазону противоречивых чувствах. Страсти сменяются чувствами, источником этих чувств становится сам человек.
Если сравнивать портретную концепцию Рокотова с портретами барочными и рокайльными, то мы можем прийти к выводу, что Рокотов движется в сторону именно последнего. Об этом свидетельствует выбор погрудного изображения, приближение модели к зрителю, преобладание изображений человека частного, а не статусного (дополнительное свидетельство — сам факт переезда художника в менее официозную Москву), акцентуация процессов поиска взгляда портретируемого, невысокая амплитуда противоречивых импульсов в характеристике модели.
Черты рококо сказываются в нежных цветовых гармониях рокотовских портретов и отсутствии сильных цветовых акцентов. Зыбкость красочных всплесков, тающих во мраке, подчеркивает хрупкость и мимолетность бытия прекрасных миров портретируемых, что согласуется с общим мыслеощущением рококо — недолговечности и ненадежности бытия: «сейчас колыхнутся в последний раз кроны деревьев, заискрятся еще раз шелка и бархаты платьев, прозвучат последние аккорды музыкантов, и чудесная жизнь, полная радости и праздничного упоения, исчезнет и превратится в ничто» (А.К. Якимович).
Отсюда рокотовская «полуулыбка-полуплач», которой наделены почти все его персонажи. При этом в ряде случаев, когда барочная тень вокруг персонажей Рокотова сгущается, баланс «радости на пороге горя, смеха на грани слез» смещается в сторону более меланхолического восприятия жизни, чем на рокайльных портретах европейских мастеров, в которых акцентируются хоть и мимолетные, но все же радости праздника жизни (ср. с «Портретом герцогини де Бофор» Т. Гейнсборо (4), «Портретом Барбарины Кампанини» Р. Карьеры, с работами А. Ватто (5)).
(4) (5)
Под влиянием мировидения рококо находится и временная концепция творчества Рокотова — та во многом меланхолическая острота переживания момента цветущей прелести жизни на грани… хотелось бы сказать увядания, но Рокотов границы никогда не переходил и деликатно останавливался, не подходя к обрыву.
В работах 1770-х гг. трепетание хрупкой свечи жизни внушается колористическими эффектами («Портрет А.П. Струйской», «Портрет неизвестной в розовом»). В 1780-е гг. оно материализовалось в зримой метафоре цветка, склоняющегося под собственной тяжестью («Портрет Е.В. Санти» (6), «Портрет В.Н. Суровцевой»). Вянущая тяжелая роза на груди В.Н. Суровцевой — предугаданный знак нового веяния времени — сентиментализма (ср. с «Портретом М.И. Лопухиной» В. Боровиковского), а также предвестник аллегоризма классицизма.
(6)
Голос классицизма
В 1780–1790-е гг. Рокотов откликается на голос классицизма. Модель в его портретах слегка отдаляется от зрителя, свет и цвет концентрируются в пределах формы, которая на глазах наливается материальной тяжестью. Это влечет за собой и концентрацию духовных импульсов, ранее рассеянных в красочной материи. Барочно-рокайльные эмоциональные токи начинают преобразовываться в целостность классицистической категории воли. Разнообразные эскизы миражей индивидуальностей обнаруживают стремление слиться в идеальный образ должного.
Складывается «рокотовский тип», которому мы обязаны нашим стойким представлением об особой духовности и загадочности души русской женщины. Порубежным в этом отношении является «Портрет В.Е. Новосильцевой». Однако за грань своего хрупкого мира Рокотов не вышел. Его герои так и остались в сетях трепетных теней, на распутье неполной проявленности духовных импульсов, под сенью загадки бытия.
ПРОЦЕСС СТАНОВЛЕНИЯ ЛИЧНОСТИ
Частично на вопрос о месте портретов Рокотова в процессе становления личности в русском искусстве мы ответили в ходе стилистического анализа. Главным тезисом здесь является то, что Рокотов вдохнул в портрет душу, придал лицу необыкновенную одухотворенность. Полуулыбка его моделей стала тем же для русского искусства, что и улыбка «Джоконды» Леонардо да Винчи для европейского искусства в целом. Она так же, как и у Леонардо, носит крайне неопределенный характер и оттого кажется нам загадочной. Кстати, так же загадочна и архаическая улыбка на губах юных древнегреческих кор и куросов.
Обобщенный характер носит и качество духовности моделей художника. Рокотов никогда не ставил перед собой цели дать исчерпывающую характеристику портретируемых им людей. Он просто стал одним из первых русских художников, кто признал за человеком право на духовную внутреннюю жизнь, и это было огромным шагом в процессе становления личности в отечественном портретном искусстве. Но мало того, Рокотов осмелился и на второй шаг, впервые изобразив противоречивость человеческой натуры и тем самым признав за ней право на глубинную сложность. Здесь тоже есть некая обобщенная для всех портретов схема, которая сводится к игре на несоответствии печальных глаз и улыбающихся губ.
Нам надо очень многое додумывать и достраивать с помощью исторических свидетельств и биографических данных, если мы хотим получить полную характеристику изображенных персонажей, как это происходит, например, в случае с Н.Е. Струйским (см. подробнее в описании портрета). Но не столько подробности важны, сколько сам факт подспудного беспокойства и волнения «пламенной души при всей ево нежности сердца».
Рокотов выделил первичную оппозицию души и сердца и дал множество вариантов ее реализации в своих портретах. Он уловил нежность романтической души и неистовство деспотического сердца в портрете семилетнего великого князя Павла Петровича, будущего императора Павла I, бредившего рыцарскими идеалами и тиранившего страну, — резкий поворот лица на зрителя при развороте в три четверти, победная усмешка и неимоверная тяжесть век над печальными глазами. О противоречивости человеческой натуры Рокотов говорит исключительно художественными средствами.
Особенно показательным в этом отношении является парный портрет четы Струйских. Даже если бы мы ничего не знали о странностях поведения супруга, то только на основании формального анализа композиции смогли бы прийти к выводу о напряженных отношениях внутри молодой семьи. В ансамбле портретов все строится на диссонансах. Обыкновенно супруги в парных портретах повернуты друг к другу, у Рокотова же они принципиально не встречаются взглядами.
Согласно европейской традиции, мужской портрет занимает позицию справа (сильную половину) от воображаемого центра между портретами, а женский слева (слабую половину). У Рокотова все наоборот: на женской половине оказывается Струйский, что усиливает зыбкость его поведения. Более материально объемный портрет жены противопоставлен более плоскостному и эфемерному изображению мужа. Именно женский образ активно выступает благодаря лучшей освещенности, в то время как фигура мужчины как бы отступает вглубь и сливается с фоном. Каждый из супругов ведет свою пластическую тему. В парном сочетании разнонаправленность поворотов корпуса, лица и взгляда еще более заметна, так как фигуры разворачиваются в противофазах.
Однако единство супругов все же существует, и это осуществляется на уровне общности освещения и трепетной атмосферы, как бы пронизанной нервными импульсами «пламенной души» и того и другого. Единое целое, семья, оказывается составленной не по принципу подобия, а по более сложному принципу притяжения противоположностей. Напряжение, возникающее в зазоре обнаруженной Рокотовым оппозиции, позволило запустить механизмы отсчета времени внутреннего, времени психологического. Внутренний диалог глаз и губ невозможно перевести на вербальный уровень, но он интуитивно улавливается и длит время сопереживания. Эфемерность этого диалога согласуется с общей рокайльной концепцией преходящего и неуловимого времени.
В РЕЖИМЕ ДИАЛОГА
Из всего вышесказанного можно сделать вывод, что урок по творчеству Рокотова необходимо строить в режиме активного диалога, привлекая большое количество сравнительного материала.
В начале урока можно уточнить уровень, достигнутый русским портретным искусством на момент вступления Рокотова в активную фазу творчества. Сравнение его произведений с портретами А. Антропова и И. Аргунова помогут выявить момент и условия появления признаков внутренней жизни изображаемых моделей. Акцент лучше сделать на наиболее заметной детали одушевления — появлении легкой улыбки. Экскурс в историю улыбки в изобразительном искусстве — от «Джоконды» Леонардо (7) до «Мерилин Монро» Э. Уорхола (8) и фотографий современных кинозвезд — придаст проблеме более актуальный характер и заодно поможет найти более точную характеристику улыбке рокотовских персонажей (чем контрастнее примеры, тем легче заметить характерное).
(7) (8)
Более сложный уровень предполагает анализ диалога глаз и губ. Рокотовский духовный диссонанс печальных глаз и улыбающихся губ выглядит более впечатляющим на фоне цельности образа «Джоконды» и явного превалирования сексуальности губ над духовным началом глаз в портрете Мерилин Монро.
Обсуждение оппозиции «пламенной души» и «нежного сердца» может вывести на более личностные интересы подростков, так как они очень чувствительны к подобным проблемам в этом возрасте. Вопросы о том, как они понимают это разделение, имеет ли место подобное разделение в их жизни и практике, как это разделение работает в системе разных портретов Рокотова, могут быть весьма продуктивными и подвести учащихся к размышлениям о противоречивости человеческой личности. Каждый из подростков ощущал в себе внутренние противоречия ума и сердца.
Вопросы о праве личности на противоречивость, о характере душевных противоречий, о ситуациях, в которых они возникают, о возможных путях разрешения внутренних конфликтов могут способствовать более заинтересованному всматриванию в портреты трехсотлетней давности. В сравнении с более контрастными эмоциями подростков возможны очень неожиданные суждения по поводу духовных проблем моделей Рокотова. Именно в этом месте наиболее своевременно привлечение биографических данных об изображаемых персонажах.
В свете повышенного интереса к предмету обсуждения более продуктивно проходит разговор о художественных приемах, позволяющих донести до зрителя духовную жизнь людей давней эпохи. Здесь следует остановиться на трех пунктах: сложном композиционном развороте, индивидуальной колористической характеристике портретов 1770-х гг. и самостоятельной глубинной жизни светотени, фактурных и живописных масс.
Обсуждение художественных особенностей естественным образом выводит разговор на тематику стилистической принадлежности творчества Рокотова. Здесь можно вспомнить о стилистических особенностях барокко, рококо и классицизма. В последнюю очередь можно сравнить работы Рокотова с аналогичными рокайльными произведениями мастеров других национальных школ — итальянской (А. Ротари), французской (А. Ватто) и английской (Т. Гейнсборо), что поможет выявить национальную специфику преломления рококо в русском искусстве.
(2)
(3) 
(5) 
(6)
(8)