Не обижайте Моцарта!

Как учиться учителям

Леонид Енгибаров

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: «Я знаю, как надо!»
А. Галич

Где прячется тайна?

Как учиться учителям? Обязательно ли это делать в специальных учебных заведениях? А если самостоятельно — то как?
Забавно выглядят подобные вопросы, не правда ли? Все мы взрослые люди. Неужели каждый не разберется в этом сам? Разберется, бесспорно. Но все же мы любим об этом поговорить среди своих — значит, что-то нас тут беспокоит. Ну вот и давайте поговорим.
Начнем издалека.
Представьте себе семью, где все взрослые женщины — учителя. И множество друзей, которые приходят в гости и с которыми они отдыхают летом, тоже учителя. И почти все разговоры вокруг — о школе.
В пять лет я уже привыкла к «малым педсоветам» на дому, как называла это мама. И иногда мне даже казалось, что я понимаю отдельные слова. Правда, когда мне исполнилось 12 лет, я по-прежнему чувствовала себя рядом с мамиными друзьями очень маленькой и глупой. И мне по-прежнему казалось, что я понимаю из их разговоров только какие-то жалкие обрывки.
Мама — учитель литературы, среди ее друзей — учителя математики, физики, истории и английского языка. Они были вечно заняты какими-то сумасшедшими проектами: летом возили детей работать в заповедник и на раскопки, зимой — знакомиться с ленинградскими музеями и театрами, создавали школьный музей, организовывали какие-то вечера и игры, сочиняли авторские факультативы по философии, истории религии, истории науки и прочее, и прочее, и прочее…
Они радовались привезенным из провинции книжкам, которые нельзя было купить в Москве, читали наизусть стихи и беседовали о том, какое — авторское или актерское — чтение интереснее. Азартно спорили, как организовать учебный процесс для одного класса, для другого класса, потому что везде дети разные и работать с ними надо по-разному.
Не припомню, чтобы тогдашние мамины друзья ходили куда-то на курсы повышения квалификации. Мне никогда не пришло бы в голову, что кто-то должен организовывать для них какое-то обучение — они себе его организовывали сами. Помню, как ходила с ними на занятия в Исторический музей, в Литературный музей им. А.С. Пушкина на встречу с пушкинистом Валентином Непомнящим. Помню, как смотрели по черно-белому телевизору передачи Ю. Лотмана, как бывали вместе на концертах и в театрах.
Факт существования Института повышения квалификации учителей был обнаружен мною в 14 лет. Я надумала переходить в специализированную гуманитарную школу и с изумлением узнала, что моя мама знает учителя литературы, к которому я хочу поступить, потому что он «самый лучший методист, который когда-либо работал в Институте повышения квалификации» (это про Льва Соломоновича Айзермана).
И вот я теперь тоже там работаю. Входя первый раз в аудиторию, я ощущала невероятную ответственность, предполагая обнаружить там людей, похожих на тех, кого я привыкла видеть с детства. Внезапно оказалось, что собственный школьный опыт, как ученический, так и учительский, не внес ничего принципиально нового в образ Учителя, который сложился под влиянием детских впечатлений. Оказывается, в детстве «плохих» учителей я воспринимала как исключение, которое подтверждает правило. А работая в школе педагогом дополнительного образования, я встречалась только с теми коллегами, которые были мне интересны. И вот — институт…
Наверное, год ушел на то, чтобы просто понять — слушатели курсов делятся на несколько категорий:
— те, кто пришел учиться по собственной воле и знает, куда, чему и зачем;
— те, кто пришел из любознательности, но не очень хорошо понимает, куда и зачем;
— те, кого против воли заставили идти на курсы школьные администраторы;
— те, кто сам понимает необходимость получить «корочку» о повышении квалификации, но совершенно не настроен учиться здесь и тому, что предлагается.
Еще несколько лет ушло на попытку решить вопрос: как такое может быть и как с подобным составом слушателей можно продуктивно взаимодействовать? Согласитесь, что взрослые люди, собранные учиться силком, — ситуация из романа-антиутопии. А учителя, которые учатся для того, чтобы получать жалование, — это уж какие-то персонажи Фонвизина. Относиться к подобному можно только как к художественному образу. Взаимодействовать с этим как с реальностью — абсурдно.
Вопрос о том, как и чему продуктивно учиться, может решить только тот, кто учиться хочет. Не думает, что хочет; не делает вид, что хочет, а хочет по-настоящему. Вот тут-то, как мне кажется, тайна образования и прячется!

В коробочке сцены

В чем заключается самая главная задача современного учителя? Научить ребенка учиться! В том числе разбудить его познавательный интерес, научить планировать и выстраивать познавательную деятельность. Но скажите, как может осуществить такую задачу человек, который сам не любит и не умеет учиться? Да никак. Конечно, какое-то время детей можно обманывать. Но недолго. Тайное, как известно, рано или поздно становится явным. Одиннадцать лет школьной жизни — слишком длительный срок, и дети — существа чуткие и наблюдательные, особенно к тому, что от них прячут.
А как учителю захотеть учиться, если жизнь «достала»? Если перегрузки и нищета не дают поднять голову? Если вместо дела занимаешься бесконечными отчетами? Если тебя унижает каждый второй: то родители, то администрация? Как? Не знаю. Но лично мне помогает только один способ.
На месте своих учеников я представляю себя маленькую, себя теперешнюю и своих собственных сыновей. Представляю очень конкретно: на том занятии, которое готовлю, на том, которое будет ближайшим. Шаг за шагом, реакция за реакцией, слово за словом, действие за действием. Постепенно вокруг этих «я» в моем воображении начинают оживать дополнительные персонажи — мои друзья, мои оппоненты, мои бывшие ученики. И каждый из них начинает жить в моем воображаемом уроке своей жизнью, как булгаковские персонажи «Театрального романа» в черной коробочке сцены.
Эти виртуальные ученики отличаются от реальных тем, что я ясно слышу не только их слова, но и мысли, а потому врать у них не получается. Вот и ведут они себя кое-как. Насмехаются над моими любимыми заданиями, скучают во время моих пламенных речей, думают о своем, когда я им объясняю что-то самое главное. А обижаться на них смешно, ведь они — часть меня. И вот, испив до дна всю горечь их неадекватности, я начинаю сопротивляться. Я должна победить. Их скуку, их скепсис, их нежелание включаться в учебный процесс. У меня появляется азарт. Я ищу — чего мне не хватает: идей, методики, информации, образных примеров — всего, что продвинет меня к выигрышу. Тогда я начинаю учиться и делаю это для себя. Потом, даже если я не успела чего-то найти к конкретному уроку и наделала массу глупостей, пока его вела, как правило, мне интересно. А если интересно мне, то есть большая вероятность, что будет интересно и ученикам.
Когда я поступила подобным образом впервые, то очень переживала по двум основным поводам. Во-первых, меня смущало, что, придумывая урок почти параллельно с его осуществлением, я сама не успеваю собрать весь необходимый материал. Я сама не все знаю. И более того, пока я собираю материал, я начинаю догадываться, что я даже не все понимаю! О ужас! У меня возникают вопросы, на которые я сама не могу ответить. И потом, я не знаю точно, что произойдет в каждую следующую секунду урока. Ведь реальные дети — все-таки не персонажи моих фантазий. Они могут отреагировать иначе, чем мне представлялось, повести себя по-другому.
И пока я об этом думала, у меня появилось несколько провокационных соображений. Прежде всего я вспомнила Сократа: «Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого». Сократа я искренне уважала с детства, с тех пор как попала на факультатив по философии к маминому другу-учителю. Оказаться в одной компании с Сократом мне показалось лестно. Тут же вдогонку я вспомнила Ф. Вийона «Я знаю все, я ничего не знаю». Да, и Сократ, и Вийон далеки от школьного благообразия. Однако ж и один, и другой оказались гениальными провокаторами познания и самопознания не только для современников, но и для потомков. А потом я подумала об их судьях: об инквизиторах всех веков и мастей. Вот те точно были уверены, что знают всё: как мир устроен, где место человека и как ответить на любой вопрос.
С ними в один ряд становиться вовсе не хотелось. И я как-то даже весело стала понимать, что учитель или не учитель, но я — просто человек и никогда не смогу знать всего, и никак не могу быть истиной в последней инстанции. Кстати, это тоже помогает учиться. Груз непосильной ответственности давит меньше.

Выступление актеров комедии дель арте на площади св. Марка в Венеции. 1610. Гравюра Дж. Франко

Разделенное счастье

По поводу страха непредсказуемости тоже всякое думалось. Механические куклы в красивой игрушке волшебника Дроссельмейера Э.Т.А. Гофмана движутся по строго определенной траектории. Но они никогда и ничему не смогут научиться. Дрессированные мышки в поезде дедушки Дурова движутся по более или менее предсказуемой траектории. И чему-то они учатся. Но создавать новое вряд ли могут. А вот бродячие комедианты позднего Средневековья и раннего Возрождения, все эти скоморохи, хуглары, жонглеры, шпильманы и франты — всегда импровизировали. Одних и тех же персонажей, одни и те же сюжеты перед бедняками и знатью, в одной местности и в другой, они играли по-разному. И каждый день иначе. И через год по-другому. И так они поднаторели, что потом сюжеты и приемы у них заимствовали все великие: Шекспир, Лопе де Вега, Мольер, Пушкин, Мейерхольд, Вахтангов…
Вот мы деткам рассказываем, как ужасен «человек в футляре». А чем, собственно, ужасен? Да ведь именно этим: отсутствием какой бы то ни было импровизации. Он может жить только по раз и навсегда заведенному распорядку. Он не видит живой жизни и не способен на нее живо реагировать. Хочу ли я быть таким учителем? Честное слово — совсем не хочу. Я боюсь этого гораздо больше, чем непредсказуемости. А разве предсказуема моя повседневная жизнь? Разве я знаю, что ждет меня за углом и в следующую минуту? Нет. Не знаю. Но разве это говорит о том, что живу я бесцельно и двигаюсь хаотично? Нет, есть вектор, которого я держусь в каждый период жизни: от одной точки выбора до другой. Вот и начало урока или темы — такая же точка выбора. Я знаю, куда я хочу двигаться. Но как? Разве можно знать это точно?
Конечно, готовясь в путь, мы изучаем карту. На ней путь всегда соблазнительно короток. Но опытный путешественник знает — карта может обмануть: тут дорогу размоет, тут завалит деревьями, тут случатся ремонтные работы, а там — затор. И придется искать обходные пути. Если наметишь их заранее — будет легче в дороге, но всего никогда не предусмотришь и надо быть готовым к импровизации. Надо предусмотреть максимум возможных вариантов выхода из каждой непредвиденной ситуации. Но самое трудное — приготовить себя к неожиданностям. Я придумала 41 вариант развития, а выпал 42-й. Высший пилотаж — принять его как подарок судьбы. Ведь именно сейчас мне выпадает счастье учиться вместе со своими учениками, я могу с ними посоревноваться, а могу отойти в сторону и посмотреть, как они будут решать не решенную мною задачу. И если справятся — значит, я хорошо научила их учиться. А если нет — пока они бьются самостоятельно, я сумею придумать выход.
А иногда выпадает счастье. Ученик, загнавший тебя в тупик, совершает открытие, о котором ты сам никогда в жизни и не помыслил бы. Не могу удержаться от одного из самых ярких примеров в моей жизни. Говорили о ремарках в драматургии Пушкина. И на каждое мое утверждение у Алеши был контраргумент. Мы забрели в непролазные дебри, и никто уже не понимал, как из них выбираться.
Вдруг Алеша сказал:
— А может быть, гораздо важнее понять, где и почему у Пушкина нет ремарок, чем где и почему они есть? Вот смотрите. Написано, что Сальери бросает яд в стакан Моцарта. Но нигде не написано «незаметно бросает» или «Моцарт отворачивается». И вот что я вам скажу: если Моцарт не видит, что делает Сальери, то это не пьеса, потому что в ней нет конфликта. Моцарт ни с кем и ни за что не борется. Он просто жертва. А вот если видит — конфликт прекрасен. Моцарт своим абсолютным доверием к Сальери, уверенностью, что Сальери так глупо шутит, доказывает, что гений и злодейство несовместны. Тогда эта сцена — кульминация, потому что Сальери говорит: «Так пей же», — и подразумевает: «Раз веришь, что я гений и не могу быть злодеем, — пей». А Моцарт: «Пью за твое здоровье», то есть «Даже ни на секунду не сомневаюсь». И тогда крушение Сальери в конце грандиозно: «Так я — не гений!». Это Моцарт ему доказал.
Когда Алеша закончил свою речь, я думала, что у меня сердце от восторга выпрыгнет наружу. Я точно нигде и никогда ничего подобного не читала и ни от кого из знакомых режиссеров не слышала. А ведь очень может быть, что Алеша прав, и Пушкин подразумевал именно это. И даже если не так, то такое прочтение в пушкинскую концепцию замечательно укладывается, обогащая возможности сценического решения.
Дети кругом тоже рты пораскрывали. Все понимали, что произошло нечто исключительное, очень важное. Мы вместе пережили восторг открытия. Они видели, что я в этот момент рядом с Алешкой такая же дурочка, как они все, и меня это радует!
И я до сих пор думаю, что в такие моменты, когда дети сами переживают радость нового знания и видят, что учитель так же рад этому переживанию и возможности учиться у своего ученика, они получают самый главный и самый мощный толчок к самообучению и саморазвитию. Ведь, наверное, нет ничего соблазнительнее опыта счастья, тем более — счастья разделенного.
Чтобы ученическое открытие на уроке произошло, нужна хорошо подготовленная почва. И, как мне кажется, дело тут вовсе не в каком-то базовом уровне подготовки учеников, как многие, наверное, подумали. А дело во внимании, позитивном настрое и чувстве юмора учителя.
Тысячи раз ловила себя на желании в ответ на неожиданное заявление ученика сказать «нет». Даже выстраивая проблемно-поисковый урок, я предполагаю, как будет двигаться мысль, вижу ограниченное количество путей. А ученики почему-то всегда предлагают другие пути. Разумеется, в их предложениях часто сквозит прямой вызов, который очень соблазнительно расценить как хамство или шутовство. Разумеется, иногда их предложения не укладываются в логические нормы или явно вытекают из незнания предыдущего материала. Ну и что? Для исследования годится любая гипотеза. Не важно, с какой точки начать, за какую ниточку потянуть. Пусть мы подберемся к истине от противного. А с другой стороны — разве не вызовом были мысли Галилея и Бруно о строении Вселенной? И разве не были дилетантами М. Саутуола и Г. Шлиман? Как зло смеялись над ними, когда один утверждал, что пещера Альтамира расписана первобытными людьми, а другой — что Троя существует на самом деле. Но все эти ниспровергатели и невежды оказались правы, а умники остались в дураках.

Мы — не святые

Входя в класс, я все время уговариваю себя быть честной и повторяю один монолог замечательного клоуна Леонида Енгибарова: «Зря, просто так обижать человека не надо, потому что это очень опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же не успевший ничего написать, даже Турецкий марш. Вы его обидите, он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых чувств и мыслей, а значит, и меньше хороших людей. Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек — Моцарт, и все же не надо: а вдруг… Не обижайте человека, не надо».
Это очень трудно — научиться внимательно и доброжелательно слушать каждого. Даже если он кричит или говорит одними глазами, даже если он рот не закрывает и вертится, как волчок, или спит весь урок, прикрыв тетрадкой голову, его важно услышать. Если все дети вокруг говорят: «Глупости!» — его важно услышать. И если говорят: «Опять умничает», тоже важно услышать. Потому что, как мне кажется, свобода мысли рождается только там, где ей рады. И приручить, выманить мысли не так-то просто.
Мысли гораздо более робки и стыдливы, чем это может показаться на первый взгляд. Они в чем-то очень похожи на подростков, которые, желая признаться в любви, колотят свою избранницу портфелем по голове. Чтобы они возмужали, выросли, окрепли, нужен огромный такт и внимание. Вот этому нам, учителям, как мне кажется, очень важно каждый день учиться. И как только в ответ на «бредовое» предложение ученика нам хочется сказать «нет», важно удержаться, сосчитать про себя до трех и сказать: «Ну что ж, давай проверим эту гипотезу». И честно начать раскручивать мысль до ее логического конца. Если получится анекдот, то посмеяться не «над», а «вместе»: вот какие мы наивные дураки. А если вдруг мысль даст плодотворные побеги — искренне поблагодарить того, кто нас на эту мысль навел.
Конечно, иной раз совсем нет времени, чтобы проверять каждую гипотезу, и нет сил выслушивать однотипные предложения от тех, кто не умеет слушать других, а выпячивает только свою бесценную личность. И тогда внимательный, умный, гуманный учитель приходит в ярость, срывается, орет и кидает на пол классный журнал. Правда, ужасно?
А вот и нисколечко, так мне кажется. Если учитель и вправду умный и внимательный, то на его крик будет два варианта реакции: либо все умрут от смеха, и он вместе со всеми; либо все затихнут, а кто-то особо нежный пойдет учителя утешать. И через пять минут все попросят друг у друга прощения (хорошо, если учитель первый, хотя, впрочем, не важно) и будут работать дальше. Все мы живые люди, и глупо изображать из себя канонизированных святых. Это признак гордыни. Если мы ведем себя естественно и умеем при этом признавать свои ошибки и извиняться, то и наши дети, скорее всего, научатся поступать так же. А вот если мы копим ощущение святости и при этом начинаем тихо ненавидеть тех, кто мешает нам быть святыми, дети платят нам чаще всего тем же. И вырастает между нами замечательная стена вранья и злобы, что для занятий искусством как-то не очень подходит.
Ясное дело, что по этому поводу возникает законное сомнение: а как же пример для подражания, если я — не совершенство? По-моему, этот вопрос решается очень просто: рядом есть родители и много других учителей. Какое счастье, что все они разные! Один совершеннее в одном, другой в другом, и, сравнивая их, ребенок может создать собирательный образ идеального взрослого. При этом ему, ребенку, неизбежно придется чувствовать, думать, совершать внутреннюю работу, что тоже прекрасно. Ведь если есть идол, нужно только пасть ниц. Ну и при чем тут развивающее обучение?

И, наконец, о главном

И вот тут, приходит на ум самая, на мой взгляд, важная мысль. Главное, чему должен научиться учитель, — организовывать внутреннюю работу учеников! Внешние действия организовать сравнительно легко, и не важно, какими они будут — традиционными или инновационными. В традиционном варианте мы что-то куда-то переписываем или перерисовываем. В инновационном — пересаживаемся с места на место или наряжаемся в костюмы. Но ни то ни другое само по себе не хорошо и не плохо. Важно, как мне кажется, другое: стимулируют ли внешние действия внутреннюю работу или отвлекают от нее.
А вот о том, как научиться организовывать внутреннюю работу, в двух словах не скажешь. Театральная педагогика Станиславского знает один универсальный способ решения проблемы стимуляции подлинного действия: магическое «ЕСЛИ БЫ». Если я представлю себе, что было бы, если бы я оказался на месте Гамлета, в его обстоятельствах, я пойму, что побуждает его к действиям и к каким именно. Наверное, если я представлю себе, что было бы, если бы я оказалась на месте моих учеников, я соображу, как побудить их к тем действиям, которые необходимы для организации плодотворного образовательного процесса.
А если играть в такой внутренний виртуальный театр сложно или в одиночку грустно, тогда, наверное, имеет смысл идти на курсы. В режиме реального диалога иногда бывает интереснее и продуктивнее.
Перечитала написанное и решила, что нужно выделить главные соображения:
— Представить себе, что на месте ученика я сам, мой ребенок, мои близкие.
— Организовать деятельность подлинную, внутреннюю, а не внешнюю. Говорить и слушать не так интересно, как делать самому.
— Важно, чтобы учитель на уроке тоже был занят делом. Если ему интересно, то и ученикам может стать интересно. Если он не теряет времени, то и ученики могут начать его беречь.
— Любить импровизацию, готовить ее, намечая много вариантов пути и радуясь неожиданностям.
— Радостно узнавать новое вместе с учениками и даже благодаря ученикам. Не бояться, что не знаешь всего.
— Не обижать Моцарта, слушать его внимательно, приручать мысли.
— Помнить, что ты, к счастью, не истина в последней инстанции.
— Простить себе, что ты — не идеальное существо, а живой человек с разнообразными эмоциями. Заодно простить то же самое ученикам.
— Вздохнуть с облегчением, поняв, что я не несу ответственность за всё на свете. Мой ученик — личность. У него есть родители. А я — один из многих учителей.

ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Т о ч к а з р е н и я