Слово «автомат» может означать что угодно. Первым делом на ум приходит знаменитый автомат Калашникова, угодивший даже на флаг одной из африканских стран. За ним следует телефон-автомат, ныне почти исчезнувший под натиском мобильников. Потом где-то в глубинах памяти всплывает вожделенный «зачет автоматом» из студенческой молодости. Дальше заминка, после которой вспоминается разве что современная стиральная машина.
Однако ни одно из этих толкований не помогает понять картину американского живописца Эдварда Хоппера. А ведь она тоже называется «Автомат», только по-английски. Просто здесь речь идет о кафе-автомате — совершенно иной культурной реалии, в России никогда не существовавшей, но широко распространенной в Америке в первой половине ХХ века.
Замечательные русские писатели И. Ильф и Е. Петров в своей книге «Одноэтажная Америка» описали впечатления от американской системы общепита. В частности, автоматы, по их мнению, «довели процесс проталкивания пищи в американские желудки до виртуозности. Стены автомата сплошь заняты стеклянными шкафчиками. Возле каждого из них щель для опускания «никеля» (пятицентовой монеты). За стеклом печально стоит тарелка с супом, или мясом, или стакан с соком, или пирог. Несмотря на сверкание стекла и металла, лишенные свободы сосиски и котлеты производят какое-то странное впечатление. Их жалко, как кошек на выставке. Человек опускает никель, получает возможность отворить дверцу, вынимает суп, несет его на свой столик и там съедает, опять-таки положив шляпу под стул на специальную жердочку. Потом человек подходит к крану, опускает никель, и из крана в стакан течет ровно столько кофе с молоком, сколько полагается».
Книга Ильфа и Петрова и сегодня актуальна (и, кстати, по-прежнему совершенно незаслуженно лишена широкого читательского внимания, оставаясь в тени знаменитых романов об Остапе Бендере). Но кафе-автоматов в США больше нет. Начиная с 50-х годов они постепенно исчезли, не выдержав конкуренции со стороны заведений фаст-фуда, отпускающих еду прямо в окошко подъехавшего автомобиля. Да и инфляция сказалась: на монетки купить было уже нечего, а принимать и распознавать купюры тогдашняя техника еще не умела.
Автомат остался лишь в американском культурном контексте — в качестве символа безликого заведения общепита, куда вечно спешащий горожанин может забежать, чтобы перекусить на ходу.
Героиня Хоппера, видимо, тоже торопится, иначе она сняла бы пальто, не говоря уж о второй перчатке. Куда? Откуда? Мы не знаем, но невольно интересуемся.
Художнику вообще было свойственно направлять зрительское внимание не столько на изображаемый момент, сколько на воображаемые события, которые ему предшествовали или за ним следовали. Это редкое в истории живописи умение парадоксальным образом сочетало в себе достижения импрессионизма, с его обостренным вниманием к мгновению, и постимпрессионизма, желавшего спрессовать течение времени в сиюминутный художественный образ.
У Хоппера действительно получалось намертво пришпилить к холсту неуловимый миг бытия и одновременно намекнуть на непрестанное течение времени, вынесшее его на поверхность и тут же уносящее в темные глубины прошлого. Так непроницаема ночь за окном, откуда явилась героиня и где она скроется, допив оставшийся глоток кофе. Мы буквально чувствуем течение бурной городской жизни там, за плоскостью холста, однако же наблюдаем момент отстраненного покоя.
Образам художника было свойственно еще одно парадоксальное сочетание: открытости и закрытости одновременно. Из картины в картину кочуют колышущиеся занавеси, приоткрытые двери, притворенные ставни и огромные поверхности стеклянных перегородок, прозрачных и в то же время непроницаемых. Вроде всё на виду, а ничего не разглядеть. Вот и в кафе-автомате тоже не поймешь, закрыта входная дверь или открыта, ограждает ли оконное стекло героиню от уличного мрака или же, наоборот, раскрывает, распахивает ему навстречу маленькое помещение кафе.
Красивая метафора состояния души... Сейчас «свет во тьме светит, и тьма не объяла его». А дальше?
Люди на картинах Хоппера — как те двери и окна. Они обращены в пространство открытыми лицами, но внутрь себя не пускают. Даже встретившись взглядом со зрителем, они погружены в себя, внутреннее состояние ускользает, разве что остается общее впечатление какой-то лирической меланхолии, да еще неизбывного одиночества.
Мотив одиночества в большом городе в подобном сюжете художники воплощали и раньше — еще одна перекличка с импрессионизмом и постимпрессионизмом. Но если сравнивать персонажей Мане, Дега и Пикассо с миловидной героиней Хоппера, то видна принципиальная разница. Тех город отверг (Мане), ожесточил (Пикассо) или вовсе выжал и раздавил (Дега). Они ему чужды и когда пытаются жить его жизнью, и когда сопротивляются, и когда сдаются. Эти люди выдавлены в одиночество вопреки их собственной воле, и горечь в их душе откликается вкусом абсента на губах.
А нашу девушку город снисходительно отпустил посидеть в кафе-автомате. Неохотно и ненадолго, конечно, но все же отпустил. Никакого противостояния, никакого отчаяния — так, минутная передышка. Она сама пришла сюда, чтобы побыть с собой наедине. Оттого и одиночество иное — желанное, жизненно необходимое, как глоток воздуха для ныряльщика. И горечь не полынная, а кофейная, сладковатая...
Но все-таки — горечь.
