|
|
||||
АРТ–ГАЛЕРЕЯ
Светлана КИРИЛЛОВА
Петр Ильич Чайковский
6 января 1866 года, в четверг, из вагона петербургского поезда на перрон Николаевского вокзала в Москве вышел молодой человек. Немецкий музыкант Антон Доор позднее отметит: «По его внешности, по светлой шевелюре и дивным голубым глазам его русское происхождение было заметно не сразу». За плечами гостя, которому шел 26-й год, была жизнь, бедная событиями. Его фамилия никому ни о чем не говорила. Он был одет в енотовую доху с чужого плеча, а в руке нес небольшой чемодан. В чемодане было все его имущество и некоторые надежды на будущее. Молодой человек был отставным чиновником Министерства юстиции и прибыл в Москву по важному делу. ДВОЙНИК Первая его встреча с Москвой состоялась в 1848 году. Визит оказался коротким и страшным: в городе свирепствовала холера. Эпидемии холеры будут преследовать его, как рок: несколько лет спустя, когда ему исполнится четырнадцать, от холеры скончается его мать. Младшие братья будут вспоминать, что именно он старался возместить им недостаток материнской заботы. С тех пор за элегическими картинами на полотне его детства и юности всегда вставала смерть — как далекое пламя между колонн на картине, изображающей вечер, сад и мраморную беседку. Отсвет этого далекого пламени придал некую загадочность, двойственность его характеру и облику. Как будто в нем было два человека. Одни запомнили его погруженным в меланхолию, неспособным что-либо предпринять. Другие отмечали, как быстро он двигался, писал письма, читал (три-четыре газеты подряд за чаем или в вагоне поезда). Одни находили его невзрачным, другие — необыкновенно красивым. Восхищенно говорили и о том, что с него можно писать апостола Петра. «В его природе соединялись нежность и нервность, бросавшиеся всем в глаза, с мужественною энергией… лежавшею в основе его характера», — напишет один из мемуаристов. Но тот, кто хорошо его знал, в качестве главной черты отметит его «колоссальную волю». РОК В началеXXI века немецкий музыковед Люцинда Браун, отправившаяся на поиски тайны этой жизни к самым дальним истокам, установила: его прадеда по матери, французского скульптора, выпускника Королевской академии по классу знаменитого Фальконе, звали Мишель Асье. В Саксонии Асье возглавил художественное производство на знаменитой Мейсенской фарфоровой фабрике. Сегодня фарфоровые скульптуры этого мастера, выполненные по заказу Екатерины Великой, находятся в фондах Эрмитажа. Сын удачливого француза прибыл в 1795 году из Саксонии в Петербург и женился на Екатерине Поповой, дочери дьякона петербургской Сергиевской церкви. Их российские потомки стали писать свою фамилию замысловато — Ассиер. Российский правнук ничего не знал о своем французском предке и о его фарфоре. Но до самой смерти он будет заворожен сиянием века Просвещения, этой фарфорово-жестокой эпохи, которую он будет называть «странным, непостижимым восемнадцатым веком». В эпоху «странного, непостижимого века» уходила еще одна семейная тайна. На российской почве в этой семье проявилось то, что потомки между собой будут называть «больным, надломленным элементом семьи»: наследственная тяга к саморазрушению — пристрастие к алкоголю и наркотикам. Один из несчастных потомков Ассиера (которому суждено будет умереть не от отравления морфием, как членам его семьи, а пустить себе пулю в лоб) писал, что «надо иметь колоссальное мужество» и «помощь судьбы», чтобы сопротивляться семейному року. И все же эти традиции сопротивления в семье были. В семейной библиотеке хранилась книга о Пугачевском бунте, описывающая подвиг, совершенный при обороне Кунгура от пугачевцев их прадедом по отцовской линии. Именно этот прадед, украинский казак, передал семье фамилию, которая позднее станет символом русской музыки, — Чайковский. ДАЛЕКОЕ ПЛАМЯ «Он принадлежит к числу тех немногих счастливцев, у которых жизнь устроилась в полном согласии с требованиями их сознания и их внутренней природы», — уверял один из первых биографов Чайковского Герман Ларош. Позднее тональность жизнеописаний композитора помрачнеет. Авторы заговорят о том, как часто он смотрел в глаза ужасу. В ХХ веке жизнь Чайковского уже изображалась адом.
Семья Чайковских. 1848 г. Слева направо
сидят:
А между тем была жизнь как жизнь. Была большая дворянская семья, уроки музыки, младшие братья. Были фортепиано, музицирование в четыре руки, сад, беседка, романсы, посвященные гувернантке.
П.И. Чайковский в форме воспитанника
Была подготовка к государственной службе в петербургском Училище правоведения. Было отвращение к этому мрачному учебному заведению, ничем не напоминающему Царскосельский лицей времен Пушкина. Был сочиненный в этих стенах романс «Мой ангел, мой кумир» — наводящий на мысль, что автор никогда не станет профессиональным музыкантом (все ангелы благоразумно покинули музыку после того, как Вагнер написал «Летучего голландца»). Были выпускные экзамены. И номер по рейтингу — тринадцатый. Было первое появление числа 13, которое — как считали его близкие — сыграет важную роль в его жизни. Было увольнение (в 1862 году) со службы в Министерстве юстиции и поступление в первую в России консерваторию, которой руководил Антон Рубинштейн.
Диплом Петербургской консерватории
Были первые музыкальные успехи. Было предложение: переехать в Москву, стать преподавателем Музыкальных классов с окладом 47 рублей в месяц.
Здание Московской консерватории на
Воздвиженке (не сохранилось),
Москва, которая 6 января 1866 года встретила молодого человека снегом на Каланчевской площади, еще не была планетой музыкальной вселенной. Она ею станет. БАБОЧКА РАСПРАВЛЯЕТ КРЫЛЬЯ Москва! «Иногда, особенно в хорошую погоду, она мне кажется столь прекрасной, что я готов целовать камни мостовой», — напишет Чайковский брату Модесту. «Один и есть город в мире — это Москва, да еще, пожалуй, Париж», — скажет он, на десятилетия предваряя знаменитую строчку Маяковского. Рим тоже напоминал ему Москву своим свойством «мало-помалу привязывать к себе и постепенно производить очарование». А из США он напишет: «Дома около Нью-Йорка очень напоминают по стилю подмосковные дачи. Разница только в том, что под Москвой есть рощи, трава, цветы, здесь ничего, кроме песку». «Нет сомнений, что если бы судьба не толкнула меня в Москву, где я прожил двенадцать с лишним лет, то не сделал бы всего того, что сделал», — подведет итог Чайковский. До его приезда в Москву родной стихией русского композитора мог быть только Петербург — город грозовой с позолотой, город отточенный, как клинок, город, похожий на симфоническую поэму, в которой на рокочущем фоне оркестра может отчетливо, как в тишине, зазвучать призрачный клавесин. Далекая сиреневая Москва все еще оставалась провинцией. Это был город Островского и Малого театра, пристаней и трактиров, в которых, по словам Чайковского, «наслаждаются более чувственно, чем духовно, то есть невероятно много едят и пьют». Но именно эта Москва — стихийная, растущая из-под земли, как трава, была открыта новым людям и новым веяниям, распахнута в новый век. Она ассимилировала всё и принимала всех — не лишая никого внутренней свободы. У руководителя Московских музыкальных классов (а в будущем — консерватории) Николая Григорьевича Рубинштейна (брата Антона Рубинштейна) была смелая мечта — превратить Москву в музыкальный центр всероссийского значения. В 1866 г. казалось, что это будет не скоро: у будущей консерватории не было ни здания, ни концертного зала. Преподаватели снимали углы, а музыку ходили сочинять в трактиры, как Чайковский. Но на концертах Московского отделения Русского музыкального общества (которые скромно именовались «собраниями») уже звучали лучшие образцы мировой музыки и сочинения русских классиков — Глинки и Даргомыжского. А самое главное — музыка звучала на московских улицах. В Москве, как и в Неаполе, пели все. Москва была теплым, почти южным городом: сюда доносился ветер азиатских степей, здесь в летних сумерках сказочно летел к небу поющий голос. Здесь, в Москве, плакал Рихард Вагнер, слушая (во время своего визита в 1863 году) певца-самородка Ивана Молчанова. На московских улицах рождался новый песенный жанр — городской романс: песни каменщиков и нянюшек, прачек и мастеровых. Это были мелодии, привезенные искателями счастья со всех концов России и преобразившиеся в нечто иное, подобно кристаллам горной породы. Очарованный этими песнями, которые с такой естественностью вплетутся в ткань его музыки, Чайковский будет совершать ежедневные многокилометровые прогулки (иногда, как вспоминают современники, пешком от Кремля до Петровско-Разумовского парка) ради нескольких набросков в записной книжке. Благодаря ему мотивы этих песен (каждая из которых была в действительности не старше XIX века) кажутся нам сегодня гораздо более «русскими» и «народными», чем те подлинные старинные крестьянские мелодии, которые были записаны собирателями народной музыки. А Москва тем временем еще не догадывалась, как близко ее преображение. Еще скрывался в будущем ее новый лик: врубелевские мозаики с Принцессой Грезой над Театральной площадью, мозаичные ирисы на фасадах и прихотливые оконные переплеты в стиле модерн. Но эти принцессы, с их фиалковыми глазами и жестокими ртами, уже грезились купеческим оконным карнизам, над которыми вставали московские облака. И уже белая тень Татьяны сидела, склонив голову, на скамейке сада, и Одетта кружилась на берегу заколдованного озера. А по лестнице в комнаты Чайковского тихо, как вечерний ветер, поднималось признание. В теплом воздухе Москвы бабочка расправляла крылья. «ЕСЛИ БЫ У НЕГО БЫЛО ДАРОВАНИЕ…» «Композитор г. Чайковский совсем слаб… Если бы у него было дарование, то оно хоть где-нибудь прорвало консерваторские оковы…» Эту первую рецензию (в старейшей русской газете «Санкт-Петербургские ведомости» от 24 марта 1866 года) написал музыкальный критик и композитор Цезарь Антонович Кюи. Чайковский прочел ее, уже будучи преподавателем Московских музыкальных классов. Речь шла о его дипломной кантате для хора и оркестра на слова оды «К радости» Фридриха Шиллера (уже использованной для хорового финала Девятой симфонии Бетховена). Кантата Чайковского лежала в чемодане, который выпускник консерватории привез с собой в Москву, и была исполнена 31 декабря 1865 года. «Банальность, рутинерство, шаблонные решения, заигрывание с дешевыми вкусами публики» — таков был приговор начинающему композитору. В ближайшие годы эпитеты не изменятся. «Банальнейшие мысли, избитейшие гармонии, грубая отделка, вернее, отсутствие отделки и формы, аляповатость, отсутствие вкуса и изящества». «Пошлая кантилена, ложная притворная горячность, неустрашимость, с которой он погрязает в плоское и тривиальное, откровенность, с которой он обнаруживает безвкусие», — напишет критика несколько лет спустя. Даже в октябре 1893 года, когда композитору оставалось жить считаные дни, признанный музыкальный мэтр Николай Андреевич Римский-Корсаков пренебрежительно прокомментирует (по словам одного из современников) премьеру Шестой симфонии Чайковского: «Да, ничего. Недурно звучит. Но, в общем, ничего нового». Музыкальные критики не могли понять, насколько Чайковский опередил время. В своем творчестве он продемонстрировал, что наша культурная память хранит все века, все школы и все формы. И чем спонтаннее мы выражаем наши мысли и чувства, тем естественнее обращаемся для этого к культурному опыту предшествующих поколений. За это открытие Чайковскому будут благодарны в ХХ веке, который сумеет взглянуть на его творчество под иным углом зрения.
Зарисовка сцены из оперы «Воевода». 30 января 1869 г. Большой театр, Москва
Однако прижизненные обвинения в эклектизме и тривиальности его музыки были основаны на другом. В рецензии на первую оперу Чайковского «Воевода» (1869) критика выдвинула главное обвинение, которое будет сопровождать его музыку почти всю жизнь: «Отсутствие русского народного элемента». НАРОДНОСТЬ КАК ПЕРИОДИЧЕСКИЙ ЭЛЕМЕНТ Главными оппонентами Чайковского стали пятеро молодых и очень молодых людей: Милий Алексеевич Балакирев, Цезарь Антонович Кюи, Модест Петрович Мусоргский, Александр Порфирьевич Бородин и Николай Андреевич Римский-Корсаков. В их лице заявила о своем существовании «новая русская школа», она же — Балакиревский кружок, она же — «пятерка», она же — Могучая кучка. Декларацией кружка стало создание нового национального музыкального искусства на основе «русского народного элемента». Поначалу была сделана попытка приписать начинающего композитора Петра Ильича Чайковского к «новой русской школе»: все они были одинаково молоды, все интересовались русским фольклором и писали программную музыку. В 1868 г. Чайковский проведет несколько дней с приехавшим в Москву Балакиревым — самым старшим из кружка — и посвятит Милию Алексеевичу свою увертюру-фантазию «Ромео и Джульетта». Но каждый из них уже выбрал свой путь. Сегодня мы знаем об этих путях больше, чем музыкальные критики той поры.
Тема увертюры-фантазии «Ромео и
Джульетта».
Никому из «пятерки» не удалось создать образцовый национальный музыкальный стиль и искусство, близкое народу. Россия архаическая, Россия крестьянская умерла. Тоска по этой России точила сердца обитателей запустелых дворянских гнезд и снедала представителей свободных профессий, чьи отцы и даже деды не знали крестьянского труда. Музыкальная критика XIX века не догадывалась о том, что представления о «народности» и «народном в искусстве» меняются с каждым поколением. Не понимала она и того, что «народом», имеющим свой музыкальный голос, в их времена было вовсе не крестьянство. Позднее каждый из членов «новой русской школы» переживет свою личную драму: ее тяжесть будет прямо пропорциональна его юношеской уверенности в том, что он творит национальное искусство. Самый тяжелый кризис выпадет на долю гениального Модеста Петровича Мусоргского, композитора, мессиански уверенного в своем предназначении, признававшегося Стасову в 1872 году: «Не познакомиться с народом, а побрататься жаждется». А народ желал побрататься с Петром Ильичом Чайковским. «НАД БЕЛЬЭТАЖАМИ СТОН СТОЯЛ…» В 1881 г. нотный издатель Чайковского П.И. Юргенсон написал Чайковскому: «Театр был полон, и еще рано утром нашел вывески на кассе театра: «Билеты все проданы» и купил у барышника билет за пять рублей. Публика внизу была очень сдержанная, зато над бельэтажами буквально стон стоял». После другого концерта для простой публики Чайковский написал: «Восторженное сочувствие, выраженное мне, невозможно описать. Такого восторга и триумфа я еще никогда не имел». В 60–70-е годы XIX века на дальней периферии России нарастало центростремительное движение: страна покидала деревни, устремляясь в города. Люди, слившиеся с демократическими городскими низами, желали и дальше подниматься по социальной лестнице, превращаясь в служащих и интеллигенцию. Все, что напоминало им о недавнем прошлом (в том числе архаический крестьянский мелос, воспроизводимый их отцами и дедами), вызывало в них отторжение. Музыка «западника» Чайковского, вобравшая в себя два музыкальных века, с ее «моцартианством», восхитительно сплавленным с напевами городских низов, была для этой демократической аудитории больше чем музыкой. Она знаменовала их приобщение к миру высокой музыкальной культуры, а в конечном счете — повышение их социального статуса. Трудно представить себе вчерашних выходцев из деревни — горничную или мастерового, телеграфиста или швею, — которые с энтузиазмом отправились бы слушать «Хованщину». Зато это была идеальная аудитория «Евгения Онегина». Недаром мысль о возможности написать «Онегина» осенила Чайковского в московском трактире. РОССИЙСКАЯ СУДЬБА «Без отвращения и нельзя приниматься за музыку, которая предназначена к прославлению того, что в сущности нимало не восхищает меня: ни в юбилее высокопоставленного лица (всегда бывшего мне порядочно антипатичным), ни в храме, который мне вовсе не нравится» — так прокомментировал Чайковский предложение написать (на выбор): либо увертюру на 25-летие коронации Александра II, либо кантату на освящение храма Христа Спасителя. (Вместо этого он напишет увертюру «1812 год» — одно из самых популярных своих произведений.) Композитор избегал озвучивать официозные торжества. Однако и музыка и жизнь Чайковского всегда будут попадать в резонанс российской судьбы. Его отклик на события российской истории оказывался бессознательным, но провидческим, как тревога при ощущении скрытых подземных толчков. 4 апреля 1866 года, при известии о неудачном покушении Каракозова на Александра II, композитор попытался сохранить спокойствие. Назавтра в Большом театре, на представлении оперы Глинки «Жизнь за царя» началась монархическая демонстрация, Чайковский отказался принять в ней участие. Однако российская трагедия — как и многие другие — отозвалась в его творчестве. Осенью 1866 г. была завершена его Первая симфония g-moll «Зимние грезы». Ее первая часть — напряженная и драматическая, с бетховенскими аллюзиями — навеяна картиной летящей сквозь метель тройки. Именно в год покушения Каракозова Чайковский — хорошо знавший русскую классическую литературу, сам писавший стихи и всегда словесно выражавший свои музыкальные идеи — дал музыкальное бытие двум самым значимым и загадочным образам русской литературы. Это гоголевская птица-тройка — «Русь, неведомо куда летящая» и снежный буран из пушкинской «Капитанской дочки» — метафора космического хаоса, земным воплощением которого является русский бунт (недаром слова из «Капитанской дочки» — «Беда, барин: буран» — несколько десятилетий спустя Михаил Булгаков поставит эпиграфом к своему роману «Белая гвардия»). Ключевыми для творчества Чайковского станут произведения, написанные между 1875 и 1877 годами. Когда осенью 1876 г. началась русско-турецкая война, никто не подозревал, что Российская империя сделала первый шаг к национальной катастрофе. Именно в это время Чайковский создает почти все знаменитые произведения с темой рока. 14 октября 1876 года закончена симфоническая поэма «Франческа да Римини» (на сюжет из пятой песни «Ада» Данте) — одно из самых мрачных его произведений. В то же самое время создается «Лебединое озеро» — его первый балет, отмеченный необычной для балетного спектакля темой рока и гибели. В 1877 г. закончена Четвертая симфония, с ее фанфарами рока. Весной 1877 г. Чайковский с необыкновенным воодушевлением принимается за «Евгения Онегина», в центре которого любовь и смерть. Не просто несчастная любовь, а угасание старой усадебной России, гибель целого жизненного уклада. Крайне тяжелым будет для Чайковского и 1881 год — год цареубийства. Пресса начинает нападки на «Евгения Онегина». Через десять дней после покушения на Александра II в Париже скончается Николай Рубинштейн, душа музыкальной Москвы. Чайковский окажется перед нелегким выбором, но ему придется отклонить предложение стать директором Московской консерватории. В 1890 г. Чайковский напишет из Рима русской меценатке Надежде Филаретовне фон Мекк: «В России теперь что-то неладное творится… Молодежь бунтует. И атмосфера русская, в сущности, очень мрачная. Но все это не мешает мне любить ее какой-то страстной любовью».
М. Фигнер и Н. Фигнер — первые
исполнители партий
В том самом году за 44 дня во Флоренции — самом мрачном итальянском городе — была закончена опера «Пиковая дама». В ХХ веке в России ее будут считать музыкальной историей крупного карточного проигрыша. Впрочем, некоторые зарубежные критики называют эту оперу одной из самых мрачных, что были созданы за время существования оперного искусства. Идея влечения к смерти, которой одержимы двое молодых героев оперы — Герман и Лиза, — созвучны европейским настроениям конца века, которые воплотятся в трагедиях «смерти и любви» у Габриэле Д’Аннунцио. Великолепные российские декорации этой трагедии, вплоть до подлинной музыки российского XVIII века и православного заупокойного пения за сценой, придают ей пророческое звучание.
Сцены из 3, 4, 5 и 7-й картин
оперы «Пиковая дама».
До краха империи остается чуть меньше трех десятилетий. С 1877 года Чайковский проводил больше времени за рубежом, чем в России. Эта страна, которая хотела выглядеть преуспевающей и благополучной в глазах всего мира, становилась неподходящим местом для жизни. Она вовсе не была счастлива, как сегодня ностальгически пытаются представить. Первые фанфары рока уже прозвучали. И то, что Россия не вняла этому грозному голосу, быть может, и привело ее к катастрофам ХХ века. ПОСЛЕДНЯЯ СИМФОНИЯ 10 октября 1893 года Чайковский покинул Москву, чтобы дирижировать в Петербурге своей новой Шестой симфонией. На премьере симфония не понравилась. Почти все слушатели (многие записали это в дневниках) с удивлением услышали в музыке панихидный мотив: со святыми упокой. Все свидетельствуют: никогда еще композитора не видели таким бодрым и полным сил. В Петербурге — а он никогда не любил этого города, который называл «столицей казенности», — в то время была вспышка холеры. От этой болезни умерла когда-то его мать. И все же Чайковский — друзья утверждали, что видели это своими глазами — попросил в одном из ресторанов стакан воды. …Открыв глаза и увидев на своих близких защитную одежду, предписанную санитарными нормами, композитор тихо произнес: «Вот она, холера!» Рок победил. На следующий день после его смерти санитарная комиссия Санкт-Петербурга установила, что владельцы петербургских ресторанов не выполняют санитарное предписание об обязательном кипячении воды. 28 октября, во время погребения Чайковского на кладбище Александро-Невской лавры в Петербурге, впервые было произнесено слово «гениальный». СТРУНА ЛОПНУЛА «Я верю, — писал Чайковский, — что придет и мое время, хотя, конечно, гораздо после того, как я уже буду на том свете». С годами тайна его смерти, связанная с тайной трагизма его музыки, стала обрастать легендами. «Как мы могли этого не заметить?» — с тревогой и восхищением писали очевидцы, прослушав Шестую симфонию вскоре после смерти композитора. В это время тот, кто был посвящен в тайну создания Шестой симфонии, тот, которому она была посвящена, тихо и мучительно угасал в Клину.
Страница эскизов к Шестой симфонии. 1893
Незадолго до смерти Чайковский напишет своему любимому племяннику и наследнику Владимиру Давыдову (2/14 декабря 1871 — 14/27 декабря 1906) о планах своей последней симфонии: «У нее есть программа, но никто не должен знать ее, кроме тебя».
Чайковский и его племянник В.Л. Давыдов. 1892. Париж
С 1900 г. Владимир Львович Давыдов, поручик лейб-гвардии Преображенского полка, вышедший в отставку, жил в Клину, в том самом доме, который затем превратится в Дом-музей Чайковского. Долгие годы адресат Шестой симфонии боролся с семейным проклятьем — пристрастием к алкоголю и наркотикам. К тому времени его мать, Александра Ильинична Чайковская-Давыдова, и сестра Татьяна Львовна уже скончаются от бытовой наркомании. «Я знаю… когда начала умирать Мама, и давно знал по опыту, что мне суждено то же…» — писал он. 7 апреля 1904 г. Владимир Давыдов написал о своей жизни в Клину: «Немного гулял, пробовал играть на рояле. Но струна лопнула». Он с восхищением вспоминал силу воли своего дяди: «Где его колоссальной воли было бы, может быть, недостаточно, судьба приходила на помощь». 18 декабря 1906 г. в Московское губернское жандармское управление поступило секретное донесение: «В гор. Клину произошел следующий случай: поручик запаса гвардии Владимир Львович Давыдов, 35 лет, лишил себя жизни выстрелом из браунинга». На столе Владимира Львовича стоял портрет Петра Ильича Чайковского. * * * В начале XXI века мы гораздо больше знаем о жизни и смерти Чайковского. До сих пор многое цензурировалось в его переписке. Недавно выяснилось, что кое-что было сфальсифицировано даже в Полном собрании его музыкальных сочинений. Сегодня у читателей есть возможность поближе познакомиться с личной жизнью Чайковского по подлинным документам. Книга Валерия Соколова «Антонина Чайковская: история забытой жизни» (М.: Музыка, 1994) рассказывает о браке композитора, продлившемся всего две недели, и о женщине, которая носила его фамилию до самой смерти в лечебнице для душевнобольных. Исследование Александра Познанского «Самоубийство Чайковского: миф и реальность» (М.: Глагол, 1993) документированно опровергает мифы, касающиеся насильственной смерти композитора. Это первая работа на русском языке, затрагивающая вопросы его гомосексуальности. Книга Николая Блинова и Валерия Соколова «Последняя болезнь и смерть Чайковского. До и после трагедии» (М.: Музыка, 1994) вводит в обращение все материалы, касающиеся течения болезни композитора, биографии его врачей, дневники императорской фамилии в дни смерти и похорон Чайковского, газетные публикации тех дней. |
