Под громкий звон кимвалов

Обширная экспозиция Венецианской биеннале прямо-таки подталкивает к размышлениям о современном искусстве вообще. На многочисленных других выставках от этого желания можно отмахнуться, мол, материала недостаточно. Но такой показательный срез, такая представительная подборка, такой мощный замах, как в Венеции, отвертеться не дают. «Вот какое сегодня у нас искусство», — словно бы говорит выставка. «Так какое же?» — задумывается зритель и пытается облечь ответ в слова.

В частности, радует неиссякаемая фантазия. Казалось бы, все уже перепробовали, все табу нарушили, все жанры перемешали, все границы стерли. Но все равно находится свежий взгляд, новый ход, неожиданный поворот — и зритель удивленно поднимает брови и благодарно мотает головой, мол, спасибо, порадовал. Скажем, мне одной инсталляции «Созвездие» хватило, чтобы окупить затраты времени и сил на рассматривание многочисленной мишуры.

Часто современное искусство похоже на аттракцион. Везде слышны звуки, лают какие-то собаки, играет музыка, что-то стучит, потрескивает, булькает, кто-то вскрикивает. Звукоряду вторят визуальные эффекты, кругом что-то вспыхивает, мелькает, загорается... Хочется ошарашенно и уважительно воскликнуть: «Да... ну и хреновина! Ух ты-ы-ы-ы!» Характерный пример — своеобразная перекличка с самим собой, которую Пабло Урибе устроил в уругвайском павильоне. Наблюдая за этой видеопроекцией, чувствуешь себя почти на концерте.

Еще можно отметить определенную щедрость современных художников. Множество экспонатов сделаны богато — не в смысле роскоши, а в смысле обилия деталей. Их хочется разглядывать, обдумывать, подходить то ближе, то дальше, искать взаимосвязи, мысленно собирать в единое целое и разбирать обратно на части. Так заставляют всматриваться в себя экспозиция финского павильона и работа Мошеквы Ланга.

С другой стороны, к сожалению, изобилие подробностей иногда оборачивается своеобразным многословием, словно автор опасается быть непонятым и стремится вновь и вновь разъяснить свою художественную позицию. Так не умеет закончить свое выступление на какой-нибудь конференции неопытный оратор, который постоянно боится что-то не договорить и оттого несколько раз возвращается к одной и той же мысли.

Впрочем, лапидарность грешит, напротив, недосказанностью, и пройти между Сциллой избыточности и Харибдой минимализма удается немногим. Тем приятнее встретить удачные примеры. Так, серия работ Симоне Берти, одна из которых представлена на первой странице нашего спецвыпуска, одновременно лаконична и выразительна: все на месте и ничего лишнего.

Но если не разбирать отдельные экспонаты, а попробовать суммировать общее впечатление, какое-то смутное внутреннее ощущение, которое само собой формируется после многодневного путешествия по выставке, то с горечью обнаруживаешь, что к удовольствию и наслаждению (несомненным!) примешиваются раздражение, разочарование и даже внутренний протест.

Я бы рискнул совершенно субъективно, без претензий на истину, сформулировать собственный взгляд на причины, их порождающие.

Дело в том, что мне как зрителю крайне интересен художественный взгляд на тот мир, в котором мы живем вместе с художником. Я, собственно, потому к художникам и прихожу, что верю в их почти мистические способности лучше меня и тоньше меня этот мир прозревать и чувствовать, а потом делиться этими прозрениями и чувствами со мною, зрителем.

К сожалению, и то и другое я редко обнаруживаю. Мир им неинтересен, а зритель не нужен. Они заняты своими внутрицеховыми пластическими задачами, раскладывают краски на холсте, сталкивают контрастные материалы, любуются тонкой разницей фактур и постоянно что-то разрушают и переосмысливают.

Их искусство замкнулось на самом себе, практически закуклилось. Может быть, когда-нибудь из этой куколки и выпорхнет прекрасная бабочка, но пока искусство погрузилось в самоосмысление и самоинтерпретацию. Оно слишком занято определением собственных границ — причем зачастую для того, чтобы их тут же уничтожить, а потом начать искать новые. Оно откровенно признается в своей неспособности представить адекватный взгляд на мир и немедленно эту неспособность делает если не экспонатом, то художественным жестом.

Для такого самодостаточного искусства нет мира вне себя, как нет и зрителя. Оно для внутреннего употребления: самих художников, узкого круга ценителей (желательно богатых) и весьма закрытой прослойки арт-критиков. То есть оно не про меня и не для меня. Это междусобойчик, хоть и планетарного масштаба. Оттого я, зритель, причем заинтересованный и доброжелательный, так часто чувствую себя чужим на этом празднике жизни. И оттого так ценю, когда про меня вспоминают.

Так что бродил я по выставке, искренне недоумевал, радовался, увлекался, восхищался, удивлялся, пожимал плечами, наслаждался... и не мог отделаться от одной совсем не новой мысли. Кто говорит языками человеческими и ангельскими, а любви не имеет, думал я вслед за апостолом Павлом, тот — медь звенящая или кимвал бряцающий.

Наверное, современному искусству претят несовременные идеи. Оттого кимвалов было много. И очень звонких.